— Живы… — наконец говорит она.
Утром мы проезжали через Земунский мост. Точнее, с трудом двигались в огромном потоке машин.
Наверное, девушка тоже вспомнила эту картину и твердо повторила:
— Конечно, живы…
Рождение картины
Краски легкие, светлые. Это утро. В дрожащей дымке проступают очертания большого города.
И еще на картине напряженное лицо. Человек с нетерпением ждет, когда проснется Париж. Пока раннее утро. Рассвет задерживался на крышах. Такие зыбкие краски напоминают картины Моне, Писарро, Ренуара…
Картина еще не закончена, а на нее обращают внимание, около нее задерживаются. Тесно здесь, на знаменитом «пятачке» Монмартра. Мольберт к мольберту. Художникам не мешает поток туристов. Он даже необходим. Не сейчас, так позже, не сегодня, так завтра кто-нибудь из приезжих купит очередную картину, где в уголке будет подпись, дата и, конечно, место продажи. В основном покупают именно из-за этого.
— Трудно, что ли, подписаться, — пожимает плечами художник и сознается: — многие неразборчиво подписывают.
— Почему?
— Вдруг станешь знаменитым. Стыдно будет потом.
— Но у вас интересная картина.
— Эта… Это другая, — задумчиво говорит он и смотрит на крыши, покрытые дымкой рассвета. — Я приехал из Голландии. Отец мой мечтал побывать в Париже.
— И что?
— Его убили гитлеровцы.
— Это он? — я кивнул на картину.
— Он. — И вдруг резко повернулся. — Смотрите, какие добрые глаза! Какое в них детское любопытство.
— Наш товарищ, — пояснил я.
— Кто он?
— Архитектор.
— Сразу видно. Удивительно добрые глаза.
— Он освобождал Прагу…
— Да-а?
Художник застыл, прикусив губу.
— Да-а!
Наконец-то он нашел. Он чувствовал, что в картине не хватает главного. Глаза, глаза! Какому художнику они удавались сразу? И вот так, неожиданно!
— Простите.
Я отошел. Но повернувшись, увидел, как турист, не выпуская сигары изо рта, что-то спросил у художника. Услышав ответ, он, недоумевая, пожал плечами и степенно двинулся дальше.
Через несколько минут наш автобус осторожно пополз по узким улицам вниз с Монмартра. Отсюда хорошо видны крыши Парижа, залитые веселым июльским солнцем.
Автобус продолжал медленно двигаться по улице Ленинградской, к площади Европы…
Две руки
Кладбище Пер-Лашез. Мы только что положили цветы у Стены коммунаров, сделали несколько шагов и увидели памятник. К небу протянулись две руки, две руки вырываются из цепей…
«Ravensbruc»… — гласит короткая надпись.
Это название фашистского концлагеря, где погибли тысячи женщин Франции.
А вот еще памятник, еще и еще. Узникам концлагерей, участникам движения Сопротивления, подпольщикам, коммунистам. Эти памятники — рядом с могилами Бальзака, Анри Барбюса, Бизе, Додэ и многих других замечательных людей Франции.
…Недалеко, в трех шагах, группа рабочих ремонтирует мостовую. Они давно украдкой поглядывают в нашу сторону. Услышав разговор, один из рабочих подходит ближе.
— Россия?
Мы утвердительно киваем.
— О-о… Россия! Москва!
В темпераментной речи он сразу же использовал весь запас русских слов и теперь пожимает нам руки, улыбается. Подходят его товарищи. Они тоже торопятся в двух-трех русских словах сообщить свое мнение о нашем народе, о нашей стране. Они счастливы видеть нас, они знают, какую борьбу ведут советские люди за мир. Это хорошо! Это замечательно — мир и дружба!
Мы подозвали одного из своих спутников, знающего французский язык.
— Так могут поступать сильные люди… — говорит рабочий. — А ваших людей я видел. Вместе воевал. Учился у них воевать.
В отряде Сопротивления, где сражался этот рабочий, был и советский лейтенант.
— Пьер… — назвал его рабочий.
— Петр… — поправил я.
— Пьер… Петр… — пожал плечами рабочий, давая понять, что не это главное. — Он нас учил стрелять. Сам хорошо воевал. Фашисты очень боялись нас. Нужно, чтобы фашисты всегда боялись нас.
Мы дарим рабочим на память значки. Снова возгласы:
— О, Ленин! Москва!
Но нас торопит гид. Программой туристской компании такие встречи не предусмотрены.
Один из рабочих протягивает широкую, крепкую ладонь. Я решил, что он прощается. Но рабочий, сжав мою руку, приподнял ее и кивнул в сторону памятника жертвам фашизма.
— Не будет, — глухо сказал он.