Раскрыли мы ему объятья
И громко восхищались статью,
Как будто горб – не в счет.
Мы сами – авторы иллюзий,
Но не спасая от контузий,
Фантазия течет.
Ясак
Говорим, говорим, говорим…
Нас кольнул Грибоедов намеком,
Но снимаем сегодняшний грим,
Суть его не считая уроком.
Пусть во прахе прославленный Рим.
Эй! В пути подтянись одиноком!
И фалангам сражаться. Но им
Так всегда предназначено роком.
В камне – матери дрогнувший лик…
Мы идем против войн, против клик,
Мы готовы кормить побежденных!
Все теперь в этом мире не так:
Побежденному носит ясак
Победитель в ладонях сожженных.
Скульптура
Природа, пользуясь рукой творца,
Жизнь из темницы камня отпускает,
И мудрой плоти вечная пыльца
Родившуюся женщину ласкает.
И вот уже видны черты лица,
Стыдясь, Венера руку опускает.
Но боль неутолимого резца
Она и в вечности не расплескает.
А время, притаившись, как паук,
Ждет часа, чтоб лишить Венеру рук,
Морщины высечь с тупостью невежды.
Уже без головы летит Нике…
Но в этом удивительном броске
Она возносит торжество надежды.
Очевидцы
И снова привирают очевидцы
И сами верят домыслам своим.
Мы в зеркалах кривых чужие лица
Взамен своих – утраченных – узрим.
История! О, как правдив твой грим,
О, как пронумерованы страницы!
И оживает прошлое, как Рим,
Припавший к мраморным сосцам волчицы.
Уходит человек, как пилигрим,
Сквозь памяти рассеявшийся дым
В какие-то грядущие столицы.
О прошлом ясным днем мы говорим,
Его в пример приводим молодым.
А по ночам нам будущее снится.
Хорей
Все говорят мне: «Будь серьезней —
Сонет хореем не пиши…»
Но сердце бьется силой грозной
Хореем в глубине души.
Приходит пониманье поздно,
В свой час. А раньше – не спеши.
Всю жизнь живи с хореем розно,
Но на понявших – не греши.
Кто знает, что такое зрелость:
Плода проверенная смелость
Иль ранней завязи урок?!
Для зрелости необходимо
Все в жизни принимать терпимо.
Тогда пойдут уроки впрок!
Бродяги
Когда сверкнула вольтова дуга,
Душа не изменилась в человеке,
Аллеи в асфальтированном веке
Не отменили рощи и луга.
Все так же белы вечные снега,
Все так же сини небеса и реки,
Мы из Варяг плывем все в те же Греки,
Два локтя положив на берега.
То плавно подчиняемся теченью,
То волоком одолеваем тренье —
Нам по плечу и суша, и вода.
Себе придумывают жизнь бродяги…
Поблекли Греки, вымерли Варяги.
А мы плывем – неведомо куда.
Местоимения
Не принимает мысль местоименья МЫ.
Что в нем – лишь Я и ТЫ или ОНИ для суммы.
Статист статистики за счет чужой сумы,
За счет безличности выходит в толстосумы.
Но в ярмарочный день сметливые умы
Не купят у меня подержанные думы.
Я жизнь беру свою у Времени взаймы,
И Вечность для меня, как ростовщик, угрюма.
Опять Бетховен глух, в лечебнице Ван-Гог
И Достоевский вновь романы пишет в долг, —
Не дожили они до нового стандарта.
Но Мона Лиза ждет в бессмертье полотна,
Когда к ней подойдет в иные времена
Не Homo Sapiens, а Homo Leonardo.
Реставратор
Я очень средний реставратор,
И все ж клиентам нет числа,
Как будто мистификатор
Иль зазывалу наняла.
Пока настороже локатор,
Найдутся для меня дела…
Я тихой жизни декоратор,
Рисую видимость тепла.
Ведь люди памятью пустою
Стремятся возродить устои,
Боясь грядущих перемен.
Среди картин, не слишком редких,
Скупают предков в пышных клетках
Своим прапрадедам взамен.
Любовь
Любить и быть любимым —
Какой святой удел!
Но мы проходим мимо,
Уходим за предел.
Мы пишем, пишем, пишем
Отчеты и труды,
Не замечая свыше
Ниспосланной беды.
Мы точим, точим, точим
Какую-то деталь,
И о любви хлопочем,
Как будто режем сталь.
Мы пашем, пашем, пашем…
Потом, смывая пот,
Глядим – под крышей нашей
Влюбленность не живет.
Но разговоры эти
По-своему смешны:
Монтекки с Капулетти
Нам больше не нужны.
И все летит планета
В бездумный оптимизм…
Ромео и Джульетта —
Сплошной анахронизм.
«Не боги, конечно, горшки обжигали…»
Не боги, конечно, горшки обжигали,
С Олимпа пошло разделенье труда.
Но боги горшечников не обижали,
И сами усердно трудились тогда.
Воители, судьи, певцы, костоправы
В обмен на горшки отдавали умы.
Они не гнушались почета и славы,
Но разве гнушаемся почестей мы?
– Юпитер, ты сердишься, значит, не прав ты!
Ну, как громовержец такое терпел?
Его одаряли всей горечью правды
Горшечник, кожевенник и винодел.
И смертная женщина Бога рожала
В страданьях, в неведенье и торжестве.
И даже сомнению не подлежало,
Что Бог и ремесленник – в кровном родстве.
И ныне, и присно с пером или плугом
В счастливой усталости избранных дел,
Мы все одинаково служим друг другу,
И каждому свой достается удел.