Придумать можно всё, возмещая таким образом недостающее.
Не страшись пистолета, он может убить тебя только раз. Воображение же способно казнить тебя тысячекратно, причем каждый раз с помощью другого орудия и испытывая наслаждение другого естества.
Воображение может превратить тебя в патриция и плебея, в папу и звонаря - в кого угодно, ведь все зависит от его воли, а ты в ее тисках подобен глине.
Когда они рядом, я их просто не выношу - от них несет кухней, одеколоном и коньяком, они потеют и ходят расхристанными, суетятся и размахивают руками. Может, это и нормально, но нормально для них!
Зато в своем воображении я могу не просто придумывать их, но и управлять ими.
Могу, Салина, могу - до чего же прекрасно звучит это слово!
А вдруг я говорю это, просто чтобы оправдать свое одиночество?
ЗАПИСЬ 0042
- Добрый день! - сказала она мне.
- Добрый день, - ответил я, и это привело ее в изумление. Нет, она скорее испугалась, что-то в самой глубине души заставило ее инстинктивно сделать шаг назад. В страхе женщины прижимают ладонь к груди или складывают руки, словно для молитвы, - это рефлекс защиты своего ребенка.
- Меня зовут Мария. Я жена Владислава Жаботинского и веду документацию группы.
- А я - задача группы.
Она приблизилась робко, так голубь приступает к ладони, на которой ему протягивают крошки.
- Мне не верилось. Я думала, мальчики просто играют. Они любят играть серьезными вещами.
- Какие мальчики?
- Из группы.
- Ага.
Странно: она женщина! Кротость и некое неуловимое лучение.
Постепенно разговор завязался.
Настороженность Марии рассеялась, уже через каких-нибудь десять минут она рассказывала мне о своем родном городке у подножия Рилских гор, о какой-то наклонной площади, вымощенной грубым камнем, и о церкви с нежно-белой колокольней на ее верхнем конце, о старухе, продававшей перед церковью медовые пряники; о каком-то молчуне по имени Борис, который впервые поцеловал ее губами, еще хранящими сладость пряника, и от смущения тут же уронил мятую гимназическую фуражку; о каком-то бродячем цирке и его пестрых, словно фантазия, фургончиках, за которыми бежали раскрашенные лиллипуты, кувыркались, изрыгали огонь, доставали из карманов не умевших летать голубей, а те в страхе вертели глазами-бусинками...
Со мной она говорила по-русски, ласковым и щедрым языком тургеневской героини; звучание его я слышал впервые и лишь теперь понимал, для чего вообще созданы фразы.
- А про нашего физика я тебе не рассказывала? Такой был худой, будто его в гербарии сушили.
Как-то он посвятил целый урок понятию времени.
Отвел нас всех в учительскую, там были часы красного дерева, вот перед ними мы и сгрудились. Под маятником, чьи ритмичные колебания нас чуть-чуть околдовали, было небольшое зеркальце. Что представляет собой время, не знает и сам дьявол, - так начал урок наш учитель. Время в ладонь не зажмешь, оно непрерывно превращается в прошлое, в хаос. Часы можно остановить, но время все равно продолжит свое течение . Он широко шагнул, распахнул застекленную дверцу и погладил стрелки. Пальцы у него дрожали, под натянутой прозрачной кожей на горле подскакивал крупный кадык, в жесте его читались злобная признательность и страх. Каждый наш час ранит, а последний из них убивает, сказал он.
Вот ключ, он даст жизнь часам, но, заводя их, себе жизни я не прибавляю. Вот так-то.
И отошел к окну. Я так и не поняла, плакал ли он, но урок наш физик продолжил, так больше и не взглянув на класс... Время, дети, это ветер, превращающий скалы в /%a.*, а людей в ничто. Время, дети, это такое могущество, перед которым бессильна даже Вселенная. Время, дети, это непостижимая жестокость.
Мария нервно теребила свое платье.
- У него был телескоп, по ночам он смотрел на звезды. Люди считали, что он свихнулся. Пбсле того урока мы шли домой вместе - учитель жил по соседству. Долго брели вдоль дощатого забора, нагретого солнцем. У него в руках был старый кожаный портфель, кое-где неумело зашитый толстой синей ниткой. Меня давно это занимало, но лишь тогда я набралась смелости и спросила, почему он живет один.
Один? - он словно проснулся. Что значит один, Мария? В Софии,я там учился, у меня была жена, но она ушла. Любая женщина рано или поздно уходит, хотя большинство до конца остаются где-то рядом.
Почти минуту она собиралась с силами и только потом снова заговорила:
- Я думала о нем до самого вечера. Вот дура-то, правда? Решила ему написать, но испугалась белого листа, написанные слова становятся страшными. Дождалась темноты и, как воровка, пробралась к нему в дом.
Близилась полночь, когда учитель обычно смотрел на звезды. На мне была ночная рубашка и домашние туфли, я вся дрожала - от холода?
Ужасно скрипели ступеньки, старые деревянные ступеньки, стертые его ногами. Я боялась, как бы не проснулась хозяйка. Не знаю, зачем я шла, но дрожь меня била, наверное, не только из-за ночной прохлады.
Ясным, будто только что вытертым от пыли, было небо. В первый раз я изведала чувства, делавшие меня женщиной... Поцелуй Бориса не в счет. Я решила не стучать, а сразу от двери подойти к нему. Время ли всему виною или одиночество - не знаю. Страшновато я, должно быть, выглядела в темноте его мансарды в своей белой ночной рубашке. Летучих мышей и призраков я и сама боялась.
Безмолвно вошла, увидела его, склонившегося к окуляру телескопа.
Силуэт четко вырисовывался на фоне светлого квадрата чердачного оконца.
Я приблизилась и поцеловала его в лоб, и лоб этот оказался совершенно ледяным. Он отправился к своим звездам. Навсегда.
Время утекло сквозь его пальцы.
Уронив голову на костлявое колено, я заплакала. И сидела, и плакала, и прощалась; целовала тонкие пальцы, сухие жилы на шее, горькие от дыма губы. Время, дети мои, это непостижимая жестокость. Я осталась с ним почти до рассвета. Я опоздала? Или он поспешил? Ведь я-то шла к нему, как невеста... Не надо мне было об этом рассказывать. Разве тебе интересно? Тебе этого не понять.
Вдруг Мария резко встает и уходит, а мне хотелось еще и еще слушать ее голос, в котором были и журчание, и белизна,и ветер.
Разве может быть в голосе журчание и белизна? Я запутался в собственном воображении. Я видел воочию всё, о чем она рассказывала, превращал ее слова в живые картины со звуком и запахом; этих картин можно коснуться, при желании в них можно даже войти. Те-то утверждают, что внутреннее зрение вложено в меня изначально. Может быть, но значит, до сих пор оно дремало, а вот Мария его разбудила, заставила действовать - ведь то, о чем она рассказывала, было красиво...
Красота? До появления Марии - всего лишь мертвое слово, после нее неясное ощущение. Ян считает, что мне никогда не понять красоту, потому что я не человек. А я и не желаю быть человеком! Да я ничуть не менее...
Вот тут я всегда останавливаюсь: что "ничуть не менее"? У них нет даже слова, которое меня определило бы! Для совершенства в словаре есть одинединственный набор букв: Ч-Е-Л-О-В-ЕК. А тот, кто человеком не является?
Тот застрял куда ниже, утверждают они, на самых первых ступеньках. А если этот "тот" не там?
Так я сам запутываюсь в собственных мыслях: человеком я быть не хочу, потому что я не человек, а кем хочу быть, я и сам не знаю. Мне хватило бы и равенства с ними. И пусть они найдут слово, чтобы меня определить.
Только и всего, почему они этого не понимают?!
РАЙНХАРД МАКРЕДИ:
Не то на третий, не то на четвертый день я решил к нему зайти. И тогда впервые в открытую столкнулся с его характером.
Войдя, я уселся в кресло.
- Ну-с, вот мы и закончили, - сказал я.
- Во-первых, добрый день.
Он сразу же, с первых дней повел себя нервно и упрямо.
- Что за претензии! Время суток для тебя не имеет значения, биоритмами ты не связан.
- Зато ценю воспитание, - нагрубил мне он.