Однажды вот так же вздрогнув и приподняв голову, она полежала немного и тихо спросила:
— Ты не слышал машины? — Резко сбросила с кровати ноги, села и потянулась за халатом. — Нет, нет... Определенно к дому подъехала машина. Я же слышала, слышала... Определенно подъехала.
И тут зазвенел звонок входной двери.
Зажигая по пути свет в комнатах и в коридоре, мать кинулась открывать дверь. Я босиком побежал за нею.
В коридор, внося терпкий запах мороза, вошли двое в полушубках, в валенках, в шапках и в шерстяных подшлемниках, закрывавших все лицо, кроме глаз; только когда они сняли шапки и стянули подшлемники, в одном из них я узнал отца и в испуге попятился — красное, подпухшее лицо его жирно лоснилось.
— Господи!.. — вскрикнула мать. — Что это с вами?
— Ничего особенного, — засмеялся отец. — Не пугайся. Это нас гусиным жиром натерли.
Они сняли полушубки, и я удивился: на отце, как и на его товарище, было простое обмундирование без знаков различия.
Сбросив валенки и раскрутив портянки, отец спросил:
— Поесть найдется?
— Конечно, конечно, — засуетилась мать. — Все сейчас будет.
Они пошли в комнату.
— У меня бутылка коньяка припрятана, — сказал отец. — Вот мы ее и раздавим.
Товарищ усмехнулся в ответ:
— Кой к черту коньяк... Еще бы лимонад предложил. У меня же фляжка спирта есть. Ты что — забыл?
Канонадой за заливом, тревогой матери, передававшейся мне, внезапным возвращением отца ночью в необычном виде и запомнилась мне война в Финляндии: она прошла как небольшой эпизод, хотя и велась совсем близко от дома. Гораздо сильнее запали из того времени в душу вечера накануне праздников... Обычно я спал, когда отец возвращался домой, но вечером перед праздником мать не укладывала меня в постель, и я слонялся по коридору квартиры в ожидании отца; едва он входил, как я хвостом прицеплялся к нему на весь вечер.
Отец переодевался у шкафа с большим зеркалом: расстегивал широкий ремень с тяжелой блестящей пряжкой, снимал хрустящую портупею, стягивал через голову гимнастерку, в петлицах которой вишнево рдело по шпале... Вещи он подавал мне, и я принимал их, как принимают поленья — на вытянутые перед собой ладонями вверх руки. Ремень свисал с рук чуть не до пола, гимнастерка топорщилась складками, и я зарывался в нее лицом — от гимнастерки пахло теплом, табаком и ремнями.
Забирая вещи в обратном порядке, отец развешивал их в шкафу.
Накануне праздника ужин мать не готовила: говорила, смеясь, что ей некогда, она стряпает, что нам, по ее мнению, полезно вечером поголодать — тогда мы завтра утром лучше оценим все то, что она испечет за ночь. Но мы не голодали — обходились остатками обеда. Ел отец всегда с аппетитом, и все на столе казалось особенным, необычно вкусным; глядя на его ровные крепкие зубы, на то, как упругими мячиками прыгают на скулах желваки, и я с аппетитом мог съесть и зачерствевший, посыпанный солью кусок хлеба, и холодную, неприятно осклизлую овсяную кашу с маслом... После ужина отец расстилал на письменном столе газету, выключал верхний свет и зажигал настольную лампу.
— Отвернись к стене. Считай до десяти, — командовал он.
Сердце у меня замирало — начиналось самое главное.
Сидя лицом к стене, я чувствовал, как жаром наливаются уши; мне даже казалось — они тяжелеют от прилива крови. Счет до десяти был бесконечным... Но я знал, что нечестности отец не простит — никакой игры тогда не будет — и не пытался подглядывать.
Судорожно сглотнув последнюю цифру, я поворачивался так круто, что стул корябал ножками пол.
На столе, в центре желтого круга от лампы, лежал небольшой браунинг: вороненый, иссиня-черный, он отливал матовым светом, словно слегка запотел с мороза. Отец ловко, одним пальцем, вынимал из рукоятки обойму, прятал ее в ящик стола, оттягивая затвор, проверяя, не осталось ли в стволе патрона, целился в открытую форточку и щелкал курком для страховки; вновь откладывал оружие на выцветшую от лампы газету и будто вмиг забывал о браунинге. Устало потягивался и говорил скучным голосом: