Но звонил директор завода.
— Данилыч, спал небось? — весело спросил он. — Так я и думал. Три раза номер твой набирал и все без толку. Надо думать, просидел вчера на своем пне до полуночи?.. И сын не приходил? Так я и знал... Придет сегодня — не беспокойся. Только ты с ним без дубины и прочего поговори. Ладно? Спокойно, рассудительно... Вчера я случайно с ним встретился, а раз встретился, то и поговорил: сдается мне — все здесь сложнее, чем я думал...
Андрей Данилович кашлянул в трубку и недовольно сказал:
— Какие здесь могут быть сложности?
— Могут, могут... Он сам тебе, наверное, все скажет. А ты вот что: если у тебя настроение завтра порыбачить появится, то позвони вечером мне — я утром за тобой заеду. Ну как?
— Посмотрим, — уклончиво ответил Андрей Данилович.
— Давай смотри, — сказал директор и повесил трубку.
Чудеса какие-то, честное слово, подумалось Андрею Даниловичу. Сложности какие-то придумали... На директора это было совсем непохоже: в таких случаях он бывал прям и резок: или — или... Что-то тут, ей-ей, не так.
Стоило Андрею Даниловичу подумать о сыне, как мысли снова сделали крутой виток в прошлое...
Гостей тогда ждали к обеду, и теща, проснувшись чуть свет, захлопала на кухне крышками кастрюль — проверяла, взошло ли тесто. Поднялся и Андрей Данилович, умылся, сжевал, не садясь за стол, бутерброд с оставшейся от ужина котлетой и выпил стакан холодного чаю.
Теща потыкала пальцем в таз с выпиравшей квашней, и тесто резиново потянулось за ее пальцем.
— Достань, пожалуйста, из погреба яблоки и варенье, — попросила она.
У порога Андрей Данилович скинул мягкие домашние тапки и сунул ноги в старые калоши.
Сквозь небольшое окошко в сени сочился блекло-сиреневый свет, и все здесь отсвечивало голубизной: оштукатуренные стены, старый стол с прикрученными слесарными тисками, деревянный ларь для муки и крупы и даже разобранный велосипед сына.
Андрей Данилович вышел на крыльцо. От дверного хлопка в курятнике вскинулся петух и хрипло закричал: «Ку-ка-ре-ку!» — сразу с шеста запрыгали куры, заклохтали, замахали крыльями, вздымая в воздух пух и перья, словно в курятнике включили мощный вентилятор.
Под крышей завозились воробьи. Один, точно сорвавшись спросонок, мелькнул серым комочком мимо лица Андрея Даниловича, но у земли расправил крылья и по-утреннему легко взлетел ввысь, остальные восторженно загалдели вслед, зачирикали.
Воробей вернулся и сел, выпячивая грудку, на забор.
Андрей Данилович засмеялся, махнул в его сторону рукой и щелкнул пальцем:
— Загордился?
Воробей покосился на него и боком-боком заскакал по деревянным зубцам забора.
Весело стало от этой забавной кутерьмы. Отстранив тяжелую ветку груши, уже тогда с наметившимся на стволе дуплом, он вошел в тень сада и скоро забыл о теще, о том, зачем вышел из дома: и все кружил и кружил по саду, отстраняя ветки, низко наклоняясь под ними, ступая по свежей, нежной, мягкой траве. Но постепенно Андрей Данилович стал хмуриться, мрачнеть: хоть и вольно дышалось ему под деревьями и свежесть воздуха разгоняла по телу кровь, но уже и тогда, в тот далекий год, он все чаще замечал запущенность сада, появлявшуюся в нем диковатость. Груша-то ладно, бог с ней, пусть растет, дает тень и покой, пускай отдыхают под ней гости, но разрослись и яблони, сцепляются кронами, а кусты малины, крыжовника и смородины возле забора переплелись так, что думалось — если упасть на кустарник сверху, то не провалишься, а будешь лежать на нем, как на пружинном матраце. Он остановился под яблоней и остро глянул по сторонам, примечая не только запущенность сада, но и другие недостатки, ущербины в своем хозяйстве: темные доски в заборе, щели, посеревший, затоптанный в землю песок на дорожке у дома, ржавые сбитые обручи на бочке под водосточной трубой, отставшие доски на крыше сарая; в ладонях появился жар, и стало досадно, что приходят гости, а то взял бы топор и лопату и поработал бы до позднего вечера, да так, чтобы после работы выжать рубашку.
За сараем, в закутке между его стеной и забором, он неожиданно наткнулся на выкопанные кусты смородины и долго неподвижно стоял над ними. Кусты лежали, давно забытые здесь, уже иссохшие, как хворост. Мертвые кусты. Выкопал он их в начале прошлой весны, отнес сюда — в закутке было тенисто, влажно, — заботливо засыпал корни землей; думал тогда, что, может быть, заглянет кто-нибудь из садоводов, и он отдаст кусты. Но никто не пришел, земля на корнях смородины рассыпалась в прах. Да и вообще давно не заглядывали к нему садоводы — недолгая слава его быстро прошумела по области и заглохла. Последний раз приезжали к нему из дальнего района области лет за пять до этого — ездили набираться опыта и по чьей-то подсказке забрели и к нему. Их было трое, и все — в тяжелых сапогах, в синих костюмах с помятыми лацканами на пиджаках; кожа на лицах и руках — дубленная ветром и солнцем. Молчаливые, сосредоточенные, они ходили по саду и, размышляя, одинаково морщили лбы и одинаково напряженно шевелили белесыми бровями. Он спросил: