Бокарев потряс головой:
— Каких нейтронов?
Старик поднял руки и приставил растопыренные ладони к голове; получилось — у него лопухами выросли огромные уши. Но вот он зашевелил пальцами и задвигал руками так, что стало походить, будто из головы его волнисто вырастают рога.
Чуть не ткнув Бокарева, отпрянувшего затылком к окну, пальцами в глаза, он шепотом спросил:
— Понял?
— Надысь, понял, — хмыкнул Бокарев.
— То-то и оно... Но ты вот, Серега, так и не ответил мне, почем за такую, к примеру, книгу, как я показывал, плотят?
— Репей ты, дед, честное слово. И любишь, заметил я, голову людям морочить. Ну, тысяч двадцать — двадцать пять, а может быть, и побольше...
— О-о! То дело!
Старик суетливо заегозил на лавке и вскоре плюхнулся на четвереньки, полез за палкой под лестницу, приговаривая:
— Заметил я, друг Серега, ты чтой-то плохо слушал меня сегодня. А я меж тем очень красиво, образно настучал за ночь на ундервуде. Все о Митьке, как ты и просил. Пойдем, опять почитаю.
— Лепить же мне надо, — попытался увильнуть Бокарев.
— Опосля полепишь. Работа у тебя пока не спешная. До лета надыть еще дожить. Ну, ты и в образ, по правде сказать, совсем даже еще не вошел. Подскажу я тебе потом кой-чего, тогда и войдешь — раз навсегда и совсем.
Палка очень резко затарахтела за ним по ступенькам.
Усевшись на стул у машинки, старик взволнованно произнес:
— Послушай вот, послушай...
Торопливо зашелестел страницами, отыскал нужные.
«Эгей, братцы, по коням!» Конь с розовой гривой, громко екая селезенкой, вымахал на вершину горы и встал там со всадником под разлапистые ели да сосны... Вон он скакует, казак-жандарм с толстой харей. Евоный конь по ветру хвост распустил. Рубать его, братцы, надоть».
Старик с трудом отлепил зачарованный взгляд от бумаги и пояснил:
— Это Митька на коне с розовой гривой так шустро на гору вымахал. Красиво, правда? Дальше все про него пойдет. Послушай дальнейшее...
«Не надо, Митька, — предостерегал я брата любимого, — счас за казаками гнаться. Наугад попадем в ихнюю стаю-засаду». Не послушал меня Митька. Попали конники в хитроумную ловушку казачью. Сами рубились лихо, да силы неравные, многие зазря полегли...»
— Ты на горе тогда с ним был? — спросил Бокарев.
Старик неопределенно мотнул головой:
— Близко к тому, но нет... Художественный это вымысел, для большей правды. Но я ему говорил. Вот здеся. Митька согласен со мной был.
— Где — здеся? У горы, в селе?
— Вот ты, Серега, к примеру, какой непонятливый. Да здеся. Вот здесь, — старик ткнул указательным пальцем себе под ноги, потом показал на аккуратно застланную кровать. — Сказано — здесь.
Голова у Бокарева пошла кругом.
— Как здесь? Когда? Ты что темнишь?
— Вот, Серега. Ну и Серега... Неужто воображаешь, что я глупее тебя — ничего совсем ужо и не помню. Я все помню. Когда Митька больной лежал на этой кровати, то мы с ним дни и ночи напролет беседы длинные вели. Он со мной тут почти завсегда соглашался, от моих речей в евоной голове шла переоценка неких событий всенародно-исторического значения...
— Как вы могли беседы вести, когда он лежал парализованный и совсем не говорил?
— А разве это помеха? Я говорил, а он моргал. Раз моргнет — значит, да. Два моргнет — значит, нет. Последние годы он все по разу моргал. А опосля и совсем не моргал, выходит, значит, глубоко задумывался над моими словами, — старик скорбно покачал головой. — Надоть честно признаться, у нас с Митькой некие разногласия существовали. На идейной почве. По вопросу народнохозяйственному. Митька, видишь ли, в молодости наганом все больше помахивать любил, чем головой работать. Это он здеся вот ужо остепенился. А когда вся заварушка пошла, комбеды, опять-таки ж беды, отдай коня или другого какого живота, к примеру вола работящего, так у него в голове от успехов образовалось некое головокружение...
Бокарев усмехнулся:
— Признайся-ка, дед, ты небось кулаком был?
Старик от нелепости его слов даже засмеялся:
— Окстись, Серега. Ни в жисть я никаким кулаком не бывал, завсегда у меня душа нараспашку. Бери наоборот — любил я очень раскулачивать. Точно что да, — он набычился и зачем-то крепко потер лысину. — Мое — твое, твое, между прочим, тоже мое. Об этом я и Митьке завсегда толковал. Отдай твое — все и будет мое... Он не сразу поверил, а только когда у него головокружение проходить начало...