Окинул взглядом стены комнаты, усмехнулся и вновь вышел в кухню.
Старик и племяш все еще препирались. Пес Джойс сидел теперь на столе у миски с пельменями, но не ел, а слушал, посматривая то на одного, то на другого большими грустными глазами.
— Сеттер, сеттер, — ворчал старик. — А я тебе говорю, что Джойс был писатель такой, который выдумал поток нейтронов.
Он опять изобразил ладонями возле своей головы лопухи-уши, заводил пальцами, а потом так двинул волнистыми руками, вперед, норовя обязательно угодить племяшу в глаза, что тот, отпрянув, сильно брякнулся затылком об оконную раму.
Потерев ушибленное место, племяш зло сказал:
— Писатель там, не писатель, но если ты, папаша, пса будешь спаивать, то я тебе самому так нюх разделаю, что воду из бочки не сможешь отличить от своей родименькой.
Старик живо откликнулся:
— Попробуй только, так я тебя сразу в утро сдам.
— Интересно девки пляшут... — изумился племяш. — А кто рога на продажу уже приготовил? Кто пельменей настряпал?
— Рога на дороге нашел, — быстро ответил старик. — А что внутри у меня, пусть рентгеном светят — козлятина там или кашка манная. Выкусил, да?
— Ой, дед, не зли меня А то я враз двадцатый век в обратную сторону переправлю.
— Полезь только. Бердань раз в году и незаряженной стреляет.
— Эй, вы, — спросил Бокарев, — есть в доме молоток и гвозди?
Старик недовольно глянул на него, буркнул:
— Надыть, в сенях, в ларе, все имеется, — и вновь повернулся к племяшу. — Еще в патроны соли подсыплю, так вмиг на вершину скалы взметнешься. А как слезать будешь — не знаю.
Отыскав молоток и гвозди, Бокарев вернулся в комнату, положил все это на стол и окинул взглядом рассыпанные по столу фотографии. Смотрел на снимки, забыв об окружающем, до тех пор, пока не услышал звук трубы,, боевого горна: «та-та-та-та-та...» Отчетливым ведением поднялась перед глазами скала у въезда в село, а на вершине ее — человек в буденовке и кавалерийской шинели; вытянувшись, даже чуть привстав на носки, человек с чертами лица молодого Дмитрия Белоусова запрокинул голову и трубил в горн.
Бокарев так увлекся рисунком, что и не услышал, как в комнату вошел старик.
Старик посопел за его спиной и спросил:
— Ты чтой это, Серега, здесь делаешь?
— Рисую.
— Так. Вижу, устроился. Рисуешь, а дело стоит.
Обошел стол и встал справа от Бокарева.
— Затянули мы с тобой, Серега, это кино. А мясо в городе на базаре почем, знаешь? То-то и оно... Все остальное тоже кой-чего стоит. Опять-таки ж, вижу я, что никак ты не можешь вжиться в образ.
Он взял у кровати стул и так сильно грохнул его ножками об пол, что Бокарев невольно посмотрел.
Старик мигом уселся на стул, закинув нога на ногу и развернул грудь.
— Лепи с меня, — потребовал он. — Мы с Митькой как близнецы были.
Бокарев засмеялся и сказал:
— Подожди немного. Сейчас я...
— Что — сичас? — нервно переспросил старик.
— Лепить тебя, дед, будем.
— О-о! То дело.
Закончив рисовать, Бокарев сделал из бумаги четыре квадратика и прибил рисунок гвоздями к стене на самое видное, хорошо освещенное место. Отошел на несколько шагов и критически глянул на свою работу. Хорошо получилось! Ветер углом вытягивал вперед полы длинной шинели, обтекал скалу, она словно плыла под ветром, а человек с горном, казалось, вот-вот оторвется от скалы и взлетит ввысь.
Старик недовольно засопел, но принятую на стуле позу не изменил.
Бокарев посмотрел на него и спросил тоном фотографа на пляже:
— Лепить как будем, с бельмом или без бельма?
— Ну, Серега. Ты и даешь, Серега. Чему тебя только учили? Натурализм-то в чистом виде зачем в искусство протаскивать? А если совета просишь, то скажу: лепи меня с одними бельмами.
От изумления Бокарев даже весь вскинулся.
— Как это так? — ошалело спросил он.
— Как, как... Раз такое дело... Раз ты, Серега, понял деда-старика Белоусова... То сичас, сичас...
Он засеменил к старому шкафу, открыл заскрипевшую дверцу, порылся внутри и вынул большую коробку. Понес ее к столу, бережно прижимая к груди, поставил и открыл крышку. В коробке что-то лежало, завернутое в тряпки, которые сверху были засыпаны нафталином.
Старик поспешно сгреб нафталин в одну сторону, осторожно развернул тряпки и поставил на стол гипсовую отливку головы какого-то древнеримского императора или поэта, увенчанного лавровым венком.
— Кий Юлиан Цезарь, — торжественно сказал он. — Древний философ. На толчке у глупой старухи посчастливилось по случаю по дешевке приобрести. Почти за рупь двадцать. Шедевр, а?!