В толстом альбоме матери, который мы любили перелистывать вечерами, хранилось много фотографий деда. Показывая их, мать говорила: «А вот опять наш несгибаемый дедушка». Тогда я уже знал, почему дед сидел и ходил так прямо, почему спал на досках, — у него был поврежден позвоночник; но, по всему, прямота, твердость были и в его характере, потому что говорила мать так всегда с гордостью за деда, а вовсе не с сожалением по поводу его увечья.
Одному в комнате стало скучно, и я пошел в кухню — к бабушке.
На плите кипел суп, с шипением жарилось на сковородке мясо, а бабушка — юркая, невысокая, худая — живо сновала по всей кухне, успевая подкинуть и угля в печь, и помешать мясо, и сполоснуть под краном тарелки, и вытереть их перекинутым через плечо полотенцем.
Увидев меня, она сказала:
— Посиди, Володя, на скамейке, не мешайся пока под ногами.
Вскоре в кухню пришла и бабушка Аня. Наполнив под краном чайник, она поставила его на плиту и повернулась ко мне:
— Пойдем, Володя, пока к нам, расскажешь о папе, о том, как ехали.
У бабушки, я это точно заметил, почему-то заострились на спине лопатки и замерли под платьем, как два зверька перед прыжком.
— Очень прошу тебя, Володя, побудь здесь, со мной, — сказала она.
Бабушка Аня встала в дверях кухни и уперла в бока кулаки.
— Скажите на милость, почему это он, интересно, не может к нам пойти? — с язвительностью поинтересовалась она.
Бабушка посмотрела на нее невинным, очень чистым и даже слегка удивленным взглядом; с легким вздохом сказала:
— Чего же тут непонятного, Анна Николаевна? Никак не пойму... Приехал мой внук...
— Но он и мой внук, не забывайте, — торопливо вставила бабушка Аня.
— ...Так разве я не могу попросить его посидеть рядом со мной, — спокойно продолжила бабушка, — а не ходить там куда-то?
— Да что вы себе позволяете, Любовь Петровна? — возмутилась бабушка Аня.
— А что? — бабушка изумленно округлила глаза.
Они какое-то время молча стояли друг против друга.
— А то, а то... — прерывисто проговорила бабушка Аня, — что вам, Любовь Петровна, должно быть стыдно настраивать так ребенка в день приезда.
Бабушка мигом откликнулась — теперь с откровенной издевкой:
— Настраивать... Так дети же лучше взрослых разбираются в людях.
Бабушка Аня взорвалась:
— Что такое?! Вы хотите сказать?..
— Ничего я не хочу сказать, — отрубила бабушка. — Все и так совершенно ясно.
В кухне появился Юрий, недовольный, хмурый, сердито сказал:
— Иди, мама, в комнату.
Но бабушка Аня все твердила:
— Да она... Да она...
— Ну что она?.. Ну что она?.. — вторила бабушка, драчливо задирая подбородок.
Юрий махнул рукой:
— Ох, и надоели вы мне. Пошли, Володя, отсюда, пускай они тут одни ругаются.
Ошарашенный, я покорно поплелся за ним, растерянно оглядываясь через плечо на бабушек.
2
Домой тогда мама вернулась не скоро: мы уже давно пообедали. Пришла она не одна, а с давней своей подругой Клавдией Васильевной. Смуглая, с гладко зачесанными черными волосами, с легкими черными усиками, густевшими возле уголков губ, подруга казалась очень решительной, уверенной в себе, а мать, наоборот, — убитой горем, осунувшейся и притихшей; в комнате она сказала, разведя руками:
— Вызова все еще нет. Да и вообще говорят, что в Ленинград уже трудно добираться, а там, где мы жили, будто бы уже немцы, — она как-то робко, на краешек стула, присела к столу.
В дверь осторожно постучали, потом в комнату заглянул Юрий.
— К вам можно? — спросил он.
Удивленно посмотрев на него, мать пожала плечами.
— К вам, к вам... — задумчиво протянула она. — К нам, разумеется, можно. Что за церемонии?
Подождала, пока он сел, и пожаловалась:
— Подумай-ка, вызова для меня все еще нет.
Бабушка с раздражением проговорила:
— Заладила одно и то же... Ну и что из того, что нет? Поживешь у нас, отдохнешь после такой долгой дороги.
— Что ты говоришь? Какой еще отдых? Война же идет, — вскрикнула мать. — А мне тут сиди, да?!