Бабушка вдруг схватила тарелку и с размаху бросила ее на пол.
— Дурак ты — и говорить с тобой не хочется! — выпалила она и заспешила в соседнюю комнату.
Отец посмотрел на осколки, покачал головой и сказал мне:
— Принеси веник.
Вдвоем с отцом мы навели в комнате порядок: подмели пол, собрали со стола посуду и помыли ее. Отец расспрашивал, как мы жили все эти годы. От всего только что случившегося в голове у меня все перепуталось: настоящий ералаш был в голове, и рассказывал я невразумительно, с пятое на десятое, но он слушал очень внимательно; особенно оживился отец, когда я заговорил о наших соседях, о Яснопольских — заинтересовался, выпытывал подробности... А что я мог тогда рассказать? Кажется, плел что-то о Кларе Михайловне, о ее окурках на железном листе у печки, опять вспомнил, как ел Самсон Аверьянович картошку, держа за хвост убитую мышь, как мышь эта покачивалась над полом, а на ее шерстке запеклась кровь... Несущественную чепуху я нес, но — странное дело — отец заметно повеселел.
— Любопытно было бы пощупать этого крысолова, — жестко усмехнулся отец и даже так потер пальцами, как будто и правда пробовал что-то такое на ощупь. — Жаль — времени нет...
Вечером отец опять достал из чемодана бутылку водки. Они с Юрием сидели за столом и курили; отец сказал ему, что побывал в управлении, и сердито добавил:
— Понимаешь ведь, как иногда жестоко на нас отзывается всякая безответственная болтовня? Кровью оборачивается.
— Понимаю, — кивнул Юрий и твердо добавил: — Но я уверен, что Ольга нигде ничего не болтала. Разве ты ее не знаешь? Со мной говорила, верно. Но я сам эти танки делаю и знаю их до последнего винтика — какие уж тут секреты... Да и пушки на танках давно стоят другие.
Отец с досадой пристукнул кулаком по столу:
— Капитан еще этот, Рукавицын, под ногами путается.
Юрий развел руками:
— Этого я не знаю. Ничего не могу сказать.
Вскоре к столу подсела Аля, потребовала:
— Налейте и мне водки, что-то муторно на душе.
С отвращением поцедила водку сквозь зубы и отставила стакан подальше.
— Тебе, Николай, обязательно надо повидать Ольгу, — сказала она.
Отец заупрямился:
— Не пойду.
— Как знаешь... — Аля нахмурилась. — Смотри.
— Поверь, не могу я ее сейчас видеть. Вот разберутся во всем... Напишут мне. Тогда и будем думать, как жить дальше. Ребята обещали, я им верю.
— А Ольге не веришь, — усмехнулась Аля. — Ну, смотри сам...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Тяжело досталась мне зима, наступившая вскоре после того, как уехал отец. Даже в тихом, спящем доме, в нашей теплой квартире с деревянной лесенкой и комнатами наверху о пяти окнах стало жутковато и холодно сидеть в мягком уютном кресле: прошлое навалилось с такой же тяжестью, как один сон в детстве после лихой мальчишеской выходки... Тогда днем, зайдя в гости к приятелю, я поспорил с ним и прошел — просто так, ради забавы — по узкому карнизу под окнами шестого этажа от одного угла дома до другого и обратно. И ничего... Только пальцы на руках немного подрагивали да ощущалась слабость в ногах; ночью же все это приснилось заново, и я проснулся от ужаса — лежал весь в поту, а сердце, казалось, готово было вот-вот лопнуть.
Зимой я два раза в неделю, в те дни, когда матери разрешались передачи, вставал в пять утра. В доме все еще спали, а я уже топал по холодному полу в кухню и там, чтобы прогнать сонливость, долго плескал в лицо ледяную воду из крана.
Едва я закрывал за собой дверь прихожей, как в стылых сенях охватывала глухая тоска. Запыленная электрическая лампочка под потолком светила тусклым светом, за небольшим оконцем почти всегда завывал ветер — зима, как назло, была вьюжной, — стекла в оконце дребезжали, а на подоконнике и у порога наружной двери белыми горками поднимался снег. На крыльцо за ночь наметало небольшой сугроб, и приходилось сильно наваливаться на дверь, чтобы ее открыть; от сухого снежного скрипа по спине пробирал мороз, от холода замирало дыхание: казалось — ветер задул снег под одежду на грудь и живот.
Зажмурив глаза, я выскакивал вперед головой на крыльцо, словно бросался в темную прорубь.
На улице особенно мерзли руки: штопанные не раз варежки почти не грели, к тому же сетка с продуктами для матери путалась в ногах, мешала быстро идти, и я накручивал ее на запястье, отчего кисть быстро немела и мерзла так, что на глазах проступали слезы; я накручивал сетку на другую руку, а онемевшей кистью хлопал себя по боку.