Если идти городом, то до того тяжелого здания из красного кирпича за высокой и толстой стеной, куда я так часто бегал по утрам в ту зиму, пришлось бы петлять и петлять по улицам, поэтому я ходил по реке. Вблизи моста у центра города с берега к реке падала тропинка с углублениями в виде маленьких ступенек, выбитых каблуками; взрослые по этой тропинке почти никогда не спускались: по ней нельзя было идти шагом, она заставляла бежать, и чем дальше вниз, тем быстрее, так что ноги сами собой мелькали в воздухе, только чуть касаясь земли.
После моста река в городе берет все левее, обтекает небольшой островок, поросший высокими прямыми березами, — белые стволы берез видны издалека, и островок с моста даже в сумерки кажется светлым, — а дальше еще круче заворачивает влево, течет вдоль высокого берега и ныряет под второй мост, пониже первого и поуже, и под тем мостом как будто бежит быстрее; лет этак пятнадцать назад на реке между двумя мостами с муравьиным терпением работал земснаряд и расширил русло, очистил дно, подмыл берега... Постепенно оба берега реки оделись в камень, по ним вдоль всего течения поднялись большие дома, а там, где река заворачивает совсем круто, на обрывистом берегу построили еще и Дворец спорта — ступени его гранитной лестницы широким каскадом стремительно падают к самой воде. Дворец и новые дома за ним закрыли собой то тяжелое здание, но раньше оно было доступно взору и ветру со всех сторон.
Тропинка сбрасывала меня далеко на заснеженный лед, я прыгал по нему, пытаясь остановиться, с трудом задерживал шаг и приседал, отыскивая тропинку дальше — она слабо рыжела в темноте, но случалось, что ее задувало снегом. При сильном ветре на реке было как в бескрайней степи, где очень просто можно сбиться с дороги. Протирая глаза от снега, я часто наклонялся, находил приметы тропинки и сначала ставил себе задачу — добраться до островка с березами. Однажды даже шел до него по снегу в одних носках: я загадал тогда — если вытерплю, дойду так до островка, то мать вернется домой к Новому году; потом у меня долго горели обе стопы, но я гордился, что выдержал испытание, не надел валенки.
По островку тропинка вилась меж стволов берез, я пересекал островок и на другой стороне высматривал огни того тяжелого здания: над высокой каменной стеной фонари горели всю ночь.
Хотя я приходил рано, но возле закрытой пока двери в помещение, где через маленькое окошечко в стене принимали передачи, уже толпились люди; какое-то время все молча мерзли на улице, затем дверь открывалась, люди с облегчением торопились в протопленную комнату с обшарпанными скамьями у стен и жались поближе к печке.
От сознания, что где-то рядом мать, меня охватывало сладостное предчувствие скорой с ней встречи. Ради этого я готов был каждое утро бегать сюда по морозу.
В дни передачи меня все время знобило, клонило ко сну, и вечером я с особым наслаждением забирался в постель.
Туго приходилось нам в ту зиму. У бабушки стало часто болеть сердце, и она, случалось, по нескольку дней не могла встать с постели — в наших комнатах тогда приторно пахло валерьянкой. Аля с утра и до позднего вечера работала на заводе. Вот и получилось так, что почти все в доме делал я: ходил иногда на базар прикупить продуктов к пайку, водил в детский садик Алину дочку и даже, когда бабушке бывало совсем плохо, готовил обед — варил пустые щи с луком, обжаренным на постном масле, кашу, жарил картошку. С продуктами без матери стало совсем плохо: не было ее продовольственной карточки, ее денег, а надо было кормить семью, поддерживать здоровье бабушки, обязательно два раза в неделю носить матери передачи. Правда, нам изредка помогала, чем могла, Клавдия Васильевна, да несколько раз к дому подъезжала черная старая «эмка», шофер приносил пакеты с продуктами и записки от секретаря райкома, всегда очень бодрые по тону и шутливые, но продуктов все равно не хватало.
Бабушка стала продавать те немногие ценные вещи, которые еще остались от довоенной жизни: фарфоровый чайный сервиз старинной работы, набор серебряных столовых ложек... Деньги, полученные за это, разошлись быстро. Бабушка по вечерам все чаще и чаще открывала нижний ящик старого черного комода, стоявшего в ее комнате, запускала глубоко в ящик руку и из-под ветхого постельного белья вынимала маленький сверток; она осторожно, медленно, словно продлевая удовольствие, разворачивала сверток и доставала ручные часы в золотом корпусе.
Часы, подарок деда в день двадцатилетия их свадьбы, были самым ценным из того, что имела бабушка.
Она брала часы на ладонь, любовалась ими, и на глазах у нее проступали слезы.