— Его серьезно спрашивают, а он... — она тяжело вздохнула. — Совсем грубияном становишься в последнее время.
В кухню торопливо вышла мать — сполоснуть руки. Она надела свой лучший черный костюмчик, белую блузку. От матери пахло духами.
— Кто это, Оленька, у вас пел? — спросила бабушка Аня.
Руки матери настороженно замерли под струей воды:
— Студент музыкального училища. А что?
— Он так пел... — бабушка Аня блаженно прижала руки к груди. — Давно я такого пения не слышала.
Закрыв кран, мать встряхнула руками над-раковиной.
— Правда, хорошо? — спросила она, потянувшись за полотенцем.
— Просто великолепно пел он старинные русские романсы. Я ведь в молодости многих больших певцов слушала. Посчастливилось. Верь мне — у него настоящий голос.
Мать весело, просветленно засмеялась:
— Верю, тетя Аня. Верю, — и неожиданно обняла ее, быстро коснулась щекой ее щеки. — Спасибо вам.
Оживленно застучала каблуками по полу, порывисто распахнула дверь в комнату и оставила ее открытой:
— Я готова.
Роберт Иванович растерянно повертел в руках гитару:
— Куда бы повесить? Неудобно как-то с ней идти в театр.
Бегло осмотревшись, мать посоветовала:
— Да вон на стену за буфетом, по-моему, там и гвоздь есть.
Между буфетом и стеной образовался маленький закуток, и там действительно был вбит гвоздь — старый, измазанный мелом. Роберт Иванович повесил гитару, она покачнулась, тренькнула и утвердилась за буфетом; до нашего переезда из старого дома гитара обрела за буфетом постоянное место и быстро мне опротивела: со всеми семью струнами — от самой толстой, витой, золотистой, до самой тонкой, серебряной, — с черным своим грифом и с лакированной, глянцевито-коричневой декой.
Весь вечер я бессмысленно ходил по комнате, так и не сев за уроки, выходил в прихожую, хлопая дверью. От моих шагов, от дверных хлопков гитара за буфетом побрякивала, струны ее постанывали, звуки эти отдавались во мне раздражением; я даже стал ходить тише, чтобы не тревожить ее, но все равно слышал легкое дрожание струн и невольно косился в сторону буфета, словно за ним притаилось живое существо.
Выключив свет, я лег в постель и накрылся с головой одеялом, но все казалось — я словно улавливаю дыхание этой гитары. На кровати я проворочался до возвращения матери. У порога она сняла туфли, осторожно прошла, боясь меня разбудить, к своей кровати и разделась впотьмах; едва мать улеглась, как на душе у меня стало спокойнее.
Утром я встал как после противного, нудного сна, который почти забылся, но оставил мутный осадок. Хотелось поскорее пойти и умыться, даже облиться в ванне холодной водой, почистить зубы. Но только я вышел в прихожую и тихо закрыл за собой дверь, как отчетливо услышал — по ступеням крыльца кто-то поднимается, ступая с тяжеловатой уверенностью. На крыльце человек затопал, застучал ногами, по всему — в сапогах с подковками, зашаркал подошвами. Радостное предчувствие так и вынесло меня в ту сторону, и я, как был — в одних трусах — выскочил в стылые сени, открыл наружную дверь. Так и есть... Отец! Он стоял на крыльце с двумя чемоданами в руках и улыбался. Все тревоги забылись начисто, когда я повис у отца на шее. А он даже не пригнулся, не опустил чемоданы — стоял крепко и посмеивался; потом сказал:
— Простынешь... Пора в дом.
Первым ворвавшись в прихожую, я закричал:
— Мама! Папа приехал!
Никто еще не ушел на работу: все только-только проснулись, собирались умываться и завтракать. В прихожую вышла бабушка Аня, всплеснула руками и ойкнула, выбежала моя бабушка, сухая и легкая, засеменила к отцу.
Вышел Юрий, полураздетый — в брюках и майке — неторопливо пошел к нам, протягивая обе руки:
— С приездом, с приездом...
Выглянула из комнаты Аля, засмеялась:
— Колька! Ты почему телеграмму не прислал, сумасшедший такой? — И подалась обратно, крикнув: — Оденусь сейчас.
Вышла тетя Валя, празднично заулыбалась.
Но матери что-то не было видно.
Взволнованный встречей с родными, толпившимися возле него, отец, возвышаясь среди них на целую голову, поднял руки так, точно хотел обнять всех разом. На его груди, под распахнутой шинелью, поблескивали ордена, на шинели и кителе сверкали начищенные пуговицы, на плечах горело золото погон.
— Привести себя в порядок с дороги надо. Распаковаться вот... Я тут кое-что привез... Отпразднуем вместе победу... — растроганно говорил он. — Для вас, правда, победа давно наступила. А для меня — почти только что... Второй раз теперь ее вместе со мной отпразднуете...
Еще раз развел руки, словно всех обнял, и поднял чемоданы.