Сунувшись вслед за отцом в комнату, я увидел мать и слегка удивился, что она такая побледневшая и стоит у кровати неподвижно, очень уж как-то прямо, придерживает у горла ворот старого платья и теребит его пальцами.
Отец поставил чемоданы на пол и шагнул к ней:
— Ну — здравствуй! — обнял мать за плечи и поцеловал. — Видишь — наконец-то вырвался.
Странно, но мать не обняла его, даже больше — не шевельнулась, когда он поцеловал ее, не убрала от горла руку, а еще сильнее прихватила пальцами ворот, и острый локоть уперся отцу в грудь, словно мать слабо отстраняла его от себя.
А отец ничего не замечал.
— Понимаешь ли, меня всего на трое суток отпустили — семью привезти. Первые уже идут... — быстро говорил он. — Все надо успеть сделать: и победу отпраздновать и собраться в дорогу. Старых друзей еще хочу повидать. Как они тут живут? Пожалуйста, сегодня же утряси все с работой. Если какие осложнения появятся — помогу. Володины документы надо взять из школы... Времени, в общем, в обрез.
Лицо матери совсем побледнело, она стояла у кровати вроде бы такой ослабевшей, так нетвердо держалась на ногах, словно впервые поднялась с постели после долгой, изнурительной болезни, и я опять заметил у нее на носу и на щеках возле носа бледные следы веснушек.
Озабоченно оглядев мать, отец нахмурился:
— Вид у тебя что-то болезненный. Плохо спала? Или недомогаешь? Ничего — я тебя вылечу. Ром у меня есть отличный, — он небрежно пнул чемодан. — Здесь лежит. Все болезни вылечивает.
Она так сжала ворот платья у горла, что показалось — ей очень холодно.
— Ром... Какой еще ром? Что ты говоришь, Коля?
— Трофейный ром. Выдержанный, между прочим, и такой, знаешь, забористый, что все болезни снимает.
Она тихо спросила:
— А больше ты мне ничего не хочешь сказать?
Отец засмеялся:
— Очень многое. Многое, многое... — поднял чемоданы и осмотрелся, куда бы их поставить. — Но впереди — целая жизнь. Еще наговоримся.
— Как знаешь... — с явным отчуждением проговорила мать.
Тогда отец грохнул чемоданы на пол и резко повернулся к ней:
— Что происходит? Объясни!
— Разве мне надо что-то объяснять?
Отец посмотрел с изумлением:
— Ничего не понимаю.
— Вот и тогда, наверное, — разозлилась мать, — когда во время войны приезжал, ничего ты не понял.
Едва заметно пожав плечами, отец задумался, но тут же лицо его разгладилось.
— А-а, вот о чем вспомнила, — догадался он. — А я давно все забыл, честное слово, будто сто лет с тех пор прошло...
— Вот как — забыл, — в голосе матери прозвучало отчаянье. — Но я-то, Коля, помню и все время жду...
— И зря, что помнишь, — перебил отец. — Все закончилось хорошо, товарищи разобрались правильно и написали мне, так что успокойся, зла на тебя не держу.
Глаза матери изумленно округлились:
— Зла не держишь? — она чуть-чуть попятилась. — Как это понимать, что ты зла на меня не держишь?
— Просто так и понимать надо, как сказано. Да и что, собственно, такого случилось? Ну ошиблись — письмо там какое-то дурацкое к ним поступило... Но и поправили ошибку. Чего же еще тут объясняться? — отец, чувствовалось, терял терпение. — Война все-таки шла, если помнишь, не до тонкостей, знаешь ли, было...
— Не надо свои грехи за счет войны списывать, — поморщилась мать.
Отец рассерженно выпрямился — ордена на его груди рассыпались с приятным звоном.
— Какие еще грехи? Я ни с кем за углом не встречался, по кино не бегал... Времени на это не было. В Ленинграде жил. Не в тылу.
Пристально посмотрев на него, мать твердо сказала:
— Нет, Коля, нам надо серьезно поговорить.
— Хорошо. Давай поговорим, — отец явно сдерживал себя, боясь вспылить. — Хотя, должен заметить, не ко времени что-то ты эти разговоры затеваешь...
Он похлопал по карманам и чуть ли не выругался:
— Вот ведь... Все папиросы выкурил, — посмотрел на меня. — Поблизости где-нибудь можно купить, чтобы недолго?
— Можно. На базаре. Недалеко.
— Сбегай, — отец протянул деньги.
Уже с утра на базаре было многолюдно, шум оттуда слышался издали. Вблизи ворот на прежнем месте стоял слепой старик в старой шапке, в таком же продранном полушубке, но людей возле него не было, никто не протягивал старику помятых пятерок, а морская свинка, похоже, пригрелась у него за пазухой и уснула. Проходя мимо, я мимолетно подумал, что давно заметил: после войны желающих погадать значительно поубавилось — старик часто стоял в одиночестве.
Домой я бежал с полной горстью папирос.
Открыв мне дверь, бабушка сразу подалась к кухне, но посреди прихожей остановилась и прижала к вискам пальцы. Лопатки у нее заострились, и халат на спине слегка вздулся двумя бугорками; чуть позже мне показалось, что плечи и руки бабушки мелко подрагивают, словно ее обдуло холодным воздухом из сеней и она не может согреться.