Сатору уверен, что думают они сейчас об одном человеке.
Разве иначе может быть?
Тишина между ними повисает ровная и спокойная, по такой изменять бы стандарты тишины – но знакомая вина подкатывает приливом и колет куда-то в затылок; стекает по изнанке, оседая першением в горле. Тишину Сатору никогда не умел терпеливо выносить.
Когда он вновь начинает говорить – интонации звучат сипло и с фальшивым воодушевлением, но все равно оказываются куда глуше обычного; говорить во весь голос в этой тишине кажется святотатством.
– Итак. Устроим ли мы конкурс, кто найдет больше созвездий? На желание! Чур, я начинаю!
– Как будто вы слушали и найдете хоть одно, – под стать Сатору глухо хмыкает Мегуми, и это короткое «как будто вы слушали» вызывает волну воспоминаний и заставляет покалывание в затылке стать сильнее – там уже не иглы волн.
Там кинжалы цунами.
И Сатору думает о других ночах, таких похожих и вместе с тем – совсем не похожих на сегодняшнюю; тех ночах, когда они так же лежали на полу перед окном – но рядом с ними лежала Цумики. Думает о том, как ее всегда звонкий голос становился тише, наливался чистым детским восторгом и чуть-чуть благоговением, пока она указывала пальцем на точки в небе и вела от одной к другой, перечисляя созвездия.
В каком-то смысле Мегуми прав, Сатору действительно не назовет сейчас ни одного – но не потому, что не слушал.
Просто он был слишком занят тем, что наблюдал за этими двумя детьми. Наблюдал за тем, как всегда настороженное выражение лица Мегуми расслаблялось, как что-то в его глазах чуть-чуть, едва уловимо смягчалось в ответ на тихие и искристые улыбки Цумики.
Сатору был слишком занят тем, что наслаждался самим этим фактом; два ребенка рядом с ним позволяли себе детьми быть, пусть и на мимолетные, крохотные мгновения.
Это было куда ценнее созвездий в далеком холоде неба.
Кажется, Сатору стареет и становится сентиментальным. Он скашивает взгляд на Мегуми и думает – однажды это его убьет. И думает, что не против.
В такой смерти хотя бы будет смысл.
– Да как ты смеешь! – тем не менее, принимается праведно возмущаться Сатору – у него репутация, между прочим, он не позволит какой-то там глупой сентиментальности эту репутацию сломать.
Но потом случается это.
Слишком резко.
Слишком быстро.
Сатору лишь успевает выдохнуть свои несколько слов – но совершенно не успевает подготовиться, а на него уже наваливаются другие воспоминания. Те, которые похоронены дальше, глубже; так глубоко, чтобы не достать. Но все равно – приходят.
И болью отзываются.
Это тоже – три силуэта на полу, со взглядами в небо. Вот только рядом с Сатору совсем не Мегуми и Цумики.
И Сатору – сентиментальный, дурной – поддается.
И Сатору говорит раньше, чем успевает обдумать и себя остановить:
– Вообще-то, вон там, – и он тычет пальцем в небо наобум, почти физически ощущая, как призраков в комнате становится больше, как они начинают толпиться в узком пространстве, – я отчетливо вижу очертания хмурого ежа, – рядом слышится хмыканье, но Сатору игнорирует; продолжает.
И чувствует, как собственное фальшивое воодушевление с каждым сказанным словом становится на градус искреннее.
Один из призраков рядом одобрительно скалится.
– Смотри, вот это иглы, которые на самом деле ежичьи встопорщенные волосы. А во-о-он там – хмурые брови, я даже отсюда ощущаю недовольство ежа! Присмотрись, Фушигуро-ку-у-ун! – тянет Сатору насмешливо-сладко, дразняще. – И только попробуй сказать, что не видишь.
Хмыканье становится громче, и Сатору осторожно скашивает взгляд – Мегуми не улыбается, нет, конечно, и настороженное выражение его лица не расслабляется, как бывало в те, прошлые дни, когда рассказчицей становилась Цумики – но все равно что-то в нем едва уловимо меняется.
Что-то, из-за чего давление в грудной клетке Сатору немного ослабевает, а в затылке колет чуть меньше.
Никто из них троих – Сатору, Сугуру и Сёко – о звездах не знал ничего кроме того, что те, в общем-то, звезды, и не мог рассказать так много, как это делала увлеченная Цумики. Поэтому их ночи у окна сводились к тому, что они придумывали созвездия сами. Вытаскивали из своих голов самые идиотские идеи, искали в небе самые нелепые силуэты и смеялись, пока в легких хватало воздуха.
Сатору вспоминает, как в порыве смеха утыкался носом Сугуру в волосы – они у него были такие длинные и мягкие, что иногда приходилось останавливать одну руку другой прежде, чем та потянулась бы вперед. Но в такие моменты веселья было очень легко притвориться, будто это случайность, будто это ничего не значит, будто Сатору с ума не сходит от желания всю жизнь провести, в эти волосы носом уткнувшись.
В грудной клетке болит.
Тогда Сатору смотрел на Сугуру – и казалось, что они будут вечные.
Их вечность продлилась несколько лет.
Когда Сатору замечает, что внимательные цепкие глаза Мегуми оторвались от неба и теперь обращены к нему – впервые за этот вечер, – сам Сатору вдруг чувствует себя прибитым к земле гвоздями. Вдруг ему кажется, что Мегуми видит куда больше, чем Сатору готов показать; что так же, как Сатору ощущает призрак Цумики в этой комнате – Мегуми может ощутить призрак Сугуру, даже если никогда его не знал.
Но Мегуми не задает вопросов – он никогда не задает вопросов – и вместо этого вновь смотрит в небо. Вместо этого поднимает руку и сам ведет от одной точки в небе к другой, говоря:
– А я уверен, что вижу вот здесь силуэт надоедливого чихуахуа, одного из тех, которые вечно носятся под ногами и не затыкаются.
Пару раз хлопнув от неожиданности глазами, Сатору ощущает, как собственные губы расплываются в улыбке прежде, чем выходит полностью осознать реплику Мегуми. А в следующую секунду Сатору уже хохочет так громко и так искренне, как не хохотал очень и очень давно.
Все-таки, Мегуми – самый непредсказуемый ребенок из возможных.
И это восхитительно.
В результате изрядную часть ночи они проводят на полу, продолжая придумывать все новые и новые созвездия – ну, или Сатору по большей части придумывает и безостановочно болтает, а Мегуми иногда вставляет язвительные ремарки, выискивая в небе силуэты для своей язвительности. Хотя иногда он все же рассказывает о реальных созвездиях и фыркает, если Сатору начинает путаться, не зная, где выдумка, а где правда.
И Сатору одновременно кажется, что он проваливается в прошлое, где все было проще, чище, ярче – и в то же время он отчетливо ощущает себя здесь и сейчас, рядом с Мегуми, который совсем не Сугуру.
Но ему и не нужно Сугуру быть.
И даже если призраки Сугуру и Цумики все еще рядом – они странным образом не давят и не душат.
Странным образом Сатору здесь и сейчас, рядом с этим восхитительным дурацким ребенком, чувствует себя таким свободным, каким не чувствовал долгие-долгие годы.
Будто и впрямь может коснуться звезд.
Когда Мегуми засыпает, Сатору осторожно поднимает его с пола и несет в кровать, где-то по краю создания удивляясь тому, что Мегуми не просыпается из-за его прикосновения – когда-то для того, чтобы он проснулся, хватало одного только присутствия Сатору. Эту мысль он откладывает на потом, чтобы обдумать ее как-нибудь позже.
Или не думать о ней вовсе.
Но, когда Сатору наконец предельно бережно опускает Мегуми на матрац и начинает укутывать в одеяло, тот вдруг хватает Сатору за футболку. Взгляд его прищуренных сонных глаз кажется чуть-чуть расфокусированным – но предельно серьезным, когда Мегуми, глядя на Сатору, говорит:
– Хорошо, что ты не стал астронавтом.
И тут же вновь вырубается.
Пару секунд Сатору осмысляет произошедшее, а когда наконец отмирает, – тут же глушит свой смех ладонью, чтобы опять Мегуми не разбудить.
Остаток ночи Сатору проводит на полу рядом с кроватью Мегуми, охраняя его сон – глупо, конечно, и даже немного стремно; Мегуми был бы первым, кто отчитал бы его за такое. Но заставить себя уйти Сатору не может.