Эта мысль заставляет Сатору отвлечься от собственных страданий и нахмуриться. В грудной клетке копошится ощущение неправильности происходящего, будто чего-то не хватает, будто какая-то важная, ключевая часть пазла затерялась где-то по пути…
Почти тут же до Сатору доходит – обычно рядом с ними всегда находился Мегуми, а оставались ли они с Цумики до сегодняшнего дня хоть раз вдвоем, без него, Сатору вспомнить не может.
О.
Что ж, ладно. Это многое объясняет.
Может, Цумики и начала привыкать к нему – но это, кажется, для нее все-таки чуточку слишком. Вот только, даже несмотря на это, она до сих пор продолжает упрямо сверлить Сатору взглядом, явно отказываясь своему смущению поддаваться и отворачиваться.
Продолжает упрямо ожидать ответа.
Сатору чуть-чуть оттаивает и фыркает мысленно – все-таки, упрямство у этой семьи явно в крови. Но тут же следом ему вспоминается Фушигуро Тоджи – этот был тем еще упрямым ублюдком, определенно – и любой намек на веселье моментально улетучивается.
О, Тоджи заслужил то, что получил, и отцом года он никогда не был, поэтому Сатору не жалеет, здесь не о чем жалеть – но каждый раз, когда он смотрит на Мегуми, оставшегося без Тоджи сиротой; когда заглядывает в его не по годам взрослые, слишком серьезные глаза…
Усилием воли Сатору вытесняет Тоджи из своей головы вместе с горько впившимся в глотку чувством вины, которое вновь просыпается, когда на Сатору смотрят ясные и добрые, чуть обеспокоенными глаза Цумики; эти глаза так непохожи на глаза Мегуми – но в то же время так сильно о Мегуми напоминают.
Потому что есть что-то, засевшее в их глубине, что-то сильное и яркое, что-то, о Мегуми ему вопящее.
Эти двое все-таки семья. Даже если внешне на первый взгляд кажутся совершенно разными, даже если кардинально различаются характерами – они семья и это угадывается в небольших, но решающих деталях.
Сатору же к этой семье никогда не принадлежал.
Никогда принадлежать к ней не будет.
– Он первым начал, – ворчит Сатору, пытаясь сбежать от своих глупых, отчего-то отдающих тоской мыслей, опять включаясь в свой режим надутого пятилетки, который смертельно на Мегуми обижен.
И – господи, Годжо, насколько же ты мудак, если переваливаешь собственные проблемы на десятилетнего ребенка, которого лишил отца и обрек на самого себя?
Цумики же, услышав это, пару раз моргает удивленно, потом спрашивает с каким-то по-детски искренним непониманием:
– Но разве вы здесь не взрослый, чтобы заканчивать, а не разбираться, кто начал?
Сатору хочется расхохотаться – какой же хороший, мать его, вопрос. Был бы еще у Сатору ответ.
Устами ребенка, да?
Но так как ответа у Сатору нет, он только опять ворчит себе под нос неразборчиво. На самом деле, Сатору даже не понимает, почему именно его так зацепило, обидело, почему он сидит здесь, как капризная пятилетка вместо того, чтобы просто забыть и пойти дальше.
На это ответа у Сатору тоже нет.
По итогу все, что ему остается – продолжать ворчать.
Цумики же отводит от него взгляд на секунду, чуть хмурится и сосредоточенно кусает губы, явно что-то обдумывая. А когда вновь на Сатору смотрит, вдруг совсем забывает о своем смущении и ее взгляд вспыхивает той решимостью, которую Сатору иногда видит в глазах Мегуми – одна из немногих эмоций, способных пробить панцирь показного равнодушия этого невозможного ребенка.
– Знаете, может, Мегуми и кажется совсем взрослым, – начинает Цумики, в интонации ее проскальзывает та же решимость, что горит в глазах, – но ему просто пришлось взрослым стать. Во многом ради меня, хотя сам Мегуми будет это отрицать, конечно – но я-то знаю, какой он. Но на самом деле ему всего лишь десять, Годжо-сан, и было бы здорово… – на секунду она замолкает, будто колеблется, и заканчивает чуть тише и как-то уязвимее, – было бы здорово, если бы кто-то действительно взрослый помнил, что он просто ребенок.
Эти слова попадают куда-то – попадают очень точечно, очень болезненно. Встряхивают грязные болота внутри Сатору, заставляя на поверхность всплыть причины, по которым он вообще Мегуми под свое крыло взял. Очень лицемерные, очень эгоцентричные причины – сплошная выгода. Сплошной расчет.
Лишь козырь в рукаве, который однажды выйдет удачно разыграть.
И сейчас это тоже все еще расчет.
Все еще…
В этот раз чувство вины накатывает мощнее, монолитнее – теперь от него спрятаться сложнее. Сатору опять смотрит на Цумики – та же, всегда дружелюбная и приветливая, кажется сейчас как никогда серьезной, и Сатору думает – зря он это все затеял. Зря в жизнь этих детей влез. Зря в тот день нашел Мегуми – Мегуми, вон, стыдится его, как такого не стыдиться-то, и почему Сатору вообще это так задевает, почему…
А в следующую секунду что-то опять меняется, переключается щелчком невидимых пальцев.
Цумики, решимость которой закончилась на ее маленькой речи, вдруг вновь вспыхивает румянцем, будто заново вспоминает, с кем именно говорит – и это морозно сковывает что-то внутри Сатору, вынуждая его спрятаться за натянутой, искусственной улыбкой, скользнувшей по губам в надежде, что эта улыбка поможет и успокоит ее; но получается, кажется, ровно противоположное.
И Сатору в этот миг отчетливо осознает тот факт, что оказался не в состоянии заслужить доверие даже мягкой и всегда доброй сестры Мегуми – так почему он вообще думал…
– Я… сейчас вернусь! – выпаливает Цумики чуть громче нужного, вдруг окончательно проваливаясь в смущение и запинаясь, и уносится из комнаты.
Сатору же отрешенно смотрит на опустевший дверной проем, ощущая, как искусственная улыбка медленно стекает с губ – а мысли цепляются за предыдущие слова Цумики и принимаются вяло кружиться вокруг дня, когда он познакомился с Мегуми.
С Мегуми, который отвечал так колко и резко, как не каждый из взрослых смог бы Сатору ответить. С Мегуми, который, будучи еще совсем ребенком, смог позаботиться и о себе, и о сестре. С Мегуми, который смотрел на Сатору, как на лишний предмет интерьера. Как на пятно, которое никак не выходит вывести. Как на жвачку на своей подошве.
Мегуми, которому уже тогда Сатору приносил больше вреда, чем пользы.
Мегуми, которому Сатору никогда не был…
А в следующую секунду в дверном проеме опять появляется Цумики, но в этот раз она тащит за собой Мегуми. Тот только смотрит на сжимающую его запястье ладонь с легким недовольством, но упираться не пытается.
Но потом он встречается взглядом с Сатору – и тут же останавливается, врастая в пол. И недовольство из его взгляда вымывается – остается стылое равнодушие, обмерзшее по краю ярких радужек.
Сатору поджимает губы.
Сатору ощущает, как чувство вины в нем вновь смещается с постамента этой совсем глупой, детской обидой, и он опять начинает дуться, как пятилетка, и опять демонстративно отворачивается, уставившись в окно.
Слышится тяжелый вздох – это Цумики, и когда она начинает говорить, в голосе прорезаются командные нотки, а от смущения теперь, когда всегда надежный Мегуми рядом, окончательно не остается и следа.
И вот она вновь – та приветливая и улыбчивая Цумики, к которой Сатору привык; единственная, к кому Мегуми может добровольно прислушаться – потому что единственная, кто ему дорог.
Обида в грудной клетке Сатору начинает до страшного напоминать боль.
– Так. Сейчас я собираюсь отправиться в гости к подруге, меня пригласили, а когда вернусь – рассчитываю увидеть приготовленный вами ужин и вас, переставших друг на друга дуться.
На секунду воцаряется оглушенная – и немного оглушающая – тишина.
– Цумики, – в конце концов говорит Мегуми таким голосом, будто на какое-то миг засомневается в умственных способностях своей сестры. – Да он же скорее квартиру сожжет, чем приготовит что-то съедобное.