«Кто держит?» — спросила она. Ответа не было. «Кто держит?» — спросила она опять и ничего не услышала. «Кто держит?» — спросила она в третий раз. И тогда услышала, как очень слабый голос произнес: «Паршивый Патрик».
В ярости она отбросила клубок прочь и обещалась убить Патрика, как только представится случай. Она пошла домой, но Патрик спал вместе с другими мужчинами, и этой ночью она не могла исполнить свою месть. Она пошла спать, но заснуть не могла, потому что думала о Паршивом Патрике — о том, что он был настолько дерзок, что проследил, как она пошла в амбар, и схватил ее нить.
На следующий день, когда мужчины вышли к завтраку, она была очень зла и полна решимости отомстить Патрику за оскорбление. Когда же Патрик вошел, она вытащила из очага кочергу и ударила его по темени так, что он свалился на пол. Кровь хлынула ручьем, и все испугались, что Патрик умирает. Когда кровь остановили, его отнесли домой к матери, и спустя какое-то время он поправился, однако на всю жизнь у него остался на голове рубец.
После этого он не стал возвращаться в дом фермера, а уехал в дальние страны. Через несколько лет он вернулся домой, в родные края, с небольшим состоянием, и никто не узнал его, когда он вернулся. Его мать умерла, знакомых у него не осталось. Фермер с женой тоже умерли, а девушка не вышла замуж, хотя была довольно богата.
Патрик не узнал ее, а она не узнала его, когда они повстречали друг друга на вечеринке[193]. Теперь он был не Паршивый Патрик, а джентльмен. Патрик танцевал с ней на вечеринке и вскоре после этого пришел ее повидать. Они полюбили друг друга, и скоро Патрик женился на ней. Какое-то время они были очень счастливы, как и прочие молодые люди, которые поженились.
Но в один очень жаркий день Патрик бродил с собаками в горах, и когда пришел домой, то пожаловался своей жене, что у него сильно болит голова. Жена велела ему сесть в кресло, чтобы она чем-нибудь остудила ему голову, ведь он сделался больным из-за солнечного жара.
И вот Патрик сел, а она стала смачивать его голову водой. Вскоре она нащупала рубец, оставленный кочергой, и тогда наконец узнала, что ее мужем был Паршивый Патрик. Она упала в обморок, и Патрик был сильно напуган, однако поднял ее, поцеловал, и скоро она пришла в себя.
Они оба изумлялись, что голос, слышанный ею, назвал ей Паршивого Патрика и что так оно и случилось. Кажется, нить для нее держал кто-то другой, и существует некая сила, которая назначает молодым людям быть вместе, помимо их собственной воли.
Но все старые обычаи уходят вместе со старыми людьми.
Спокойной ночи.
У скрипачей
У скрипачей на Рождество[195], — вот где впервые я встретил любовь моего сердца. Влюбленные, сели мы вместе и начали сватовство.
Она была юной девушкой, милой и прекрасной. Я стремился жениться на ней. Я зажиточный крепкий хозяин на зеленых склонах старого Ренви[196].
За семь лет с той поры привыкли мы часто встречаться с моею любовью. Она обещала мне лживым своим языком, что никогда не покинет меня.
В воскресенье вечером, перед Пепельной Средой[197], я пошел повидать мою возлюбленную. Она вложила свои руки в мои, говоря, что не выйдет ни за кого, кроме меня.
Я пошел домой с радостным сердцем, не было у меня причин горевать. Первая новость, что я услышал наутро в Пепельную Среду, — любовь моя вышла за другого.
Проклинаю стократно я девушку и себя, — так давно я сватаюсь к ней.
Когда она видела, что нет у нее ко мне любви, могла в добрый час покинуть меня. Но обманув меня теперь, она почти разбила мне сердце. Тем не менее она принимает всякого мужчину, что приходит к ней, крупного или мелкого.
Не стану проклинать или творить заклятья против нее[198], не пожелаю, чтобы злая судьба заступила ей путь.
Но она будет доставлять удовольствие своим приятелям, даже сделав из меня посмешище.
Не имел я другого свидетеля, — лишь дерево орешника, никогда не говорившее. Нынче любовь моя оказалась лживой, и я остался один.
Я надеюсь, что не пробуду долго в этой скорби. Я направлюсь на ярмарку Патрика[199] и найду там новую возлюбленную.
Я направлюсь на ярмарку Патрика, я оденусь как всякий молодой парень.
Я пройду по ярмарке мимо моей любви, я не подам виду, что вижу ее.
Я встану посреди ярмарки. Я выберу одну, другую. Но она, та, что вышла за лживого обманщика, — она не сможет торговаться и менять.
Не желал я тебе вреда больше, чем сделал собственному бедному телу. Как много ночей я лежал с тобой, — почти каждую ночь у твоей спины или в твоих объятиях.
Что до нарядной одежды, которую собираюсь носить, — не носить мне ее больше, чем месяц или два. Я отброшу нарядную одежду прочь и отправлюсь свататься снова.
Великий долгий путь мне пришлось пройти, и крутые склоны утомили меня. Я не мог присесть отдохнуть без всегдашних дум о моей возлюбленной.
О, если б дунул великий ветер, чтобы мог я услышать от моей любви, что она придет ко мне через высокие горы и мы встретимся вместе на побережье.
О, радостно, радостно шел бы я встретить ее, зная, что это воистину будет моя любовь.
О, радостно, радостно сидел бы я рядом с ней, плечо мое было б подушкой под ее головой.
О, если б великое море высохло, чтобы стать дорогой, по которой мне можно было б пройти. Раньше снега Гренландии станут красны как розы, чем смогу я забыть мою любовь.
Плач по матери — мэнской речи
Когда я брел в одиночестве через Снайфелл[201], наступали сумерки; покрывало их было над той стороною света, где Мэн, и над природой, послушной Господу.
Они укрывали мир плащом ночи и давали покой от забот мирских и от тяжких трудов и людям, и всем, сотворенным Его рукою.
Был я себе самому предоставлен в горах, без какого-либо товарища, чтобы скорбеть надо всеми распрями и ссорами, что тревожат Маннин моего сердца[202].
И тогда я увидел женщину в сером платье, что шла мне навстречу по вереску, — все одежды ее были разодраны в клочья, и спешила она как безумная!
Сердце дрогнуло во мне, когда я узрел, в каком положении это создание, ибо, только взглянув, ясно заметил я, что ниспала она из высокого сана.
Когда она приблизилась ко мне, я услышал, как она сказала: «Ох, беды мои тяжелы; отлучена от людей навсегда, я доживаю в глубинах старого времени».
Красная птаха порхнула в кусты; ягнята побежали к своим матерям; ночь была на море, мрачная, хмурая, — она скоро пришла с северо-востока.
Закатилась колесница солнца, за чертой ждать осталась, на юго-западе; на востоке взошла луна во славе, в одеянье из зелени одела запад.
193
…
Подобный обычай, скорее всего, восходит к кельтской традиции «временных», или испытательных браков, которые заключались обычно на один год и один день и бытовали кое-где вплоть до XX века.
См. также «У скрипачей» в наст. изд.
194
«У скрипачей» («Ec ny Fiddleryn») — традиционная мэнская песнь, известная в нескольких вариантах. Вариант, легший в основу данного перевода, записан в 1883 году от мэнского скрипача и исполнителя традиционных песен Томаса Кермода из Брадда на юге острова. Кермод, слепой бард (1825–1901), выучил эту песнь в первой половине XIX века. Дж. Стрэчен из Чешира опубликовал ее в ZCP, Bd. 1 (Halle, 1897).
С добавлением Дж. Бродериком пяти катренов из других версий песнь приобрела настоящий вид. Здесь она приводится в дословном прозаическом переводе.
«У скрипачей» — один из образцов гэльской любовной лирики. У. Б. Йейтс писал: «В древней Ирландии любовь почиталась смертельной болезнью, и в „Любовных песнях Коннахта“ есть стихотворение, звучащее как погребальный плач:
Другая [ирландская] народная песня кончается: „Озеро Эрна хлынет на сушу, горы равниной станут, валы морские окрасятся в пурпур, земля напитается кровью, долины и пустоши, где цветет вереск, холмами станут, прежде чем ты узнаешь страданье, черная моя роза“» [8, с. 29–30]. Ср. это с концовкой песни «У скрипачей».
Известно, что «ирландское слово, которым в преданиях обозначаются любовь, взаимные чувства и привязанность, — это название болезни: serg „томление“ или „неврастения“» [14, с. 85].
Перевод сделан по изданию:
195
Ср. с примечанием к «Паршивому Патрику» в наст. изд.
196
…
197
198
Любовная магия хорошо известна в кельтской традиции. В ирландском сказании XI века повествуется о том, как некий Атирне, живший во времена короля Конхобара, пришел с двумя своими сыновьями к девушке по имени Луайне. «Когда же увидели они Луайне, то все трое полюбили ее и возжелали так, что лучше было им расстаться с жизнью, чем не быть вместе с девушкой… И все же отказалась девушка возлечь с ними. Тогда спели они ей три песни поношения, что оставили на ее лице три нарыва — Стыда, Упрека и Позора, что были черного, красного и белого цвета. Тотчас испустила Луайне дух от стыда и позора» [27, с. 215–216].
Что касается острова Мэн, то кроме колдунов были на острове особые места, куда могли приходить люди, одержимые любовным недугом. Стенли Джексон Кольман (1959) сообщает, что в одном таком месте — в Глен Гарвик — «можно было почувствовать, будто фэйри взяли тебя под свою опеку». Там стоял Камень Желаний, на котором была высечена следующая надпись:
199
200
Стихотворение мэнского поэта Вильяма Кенниша, написанное около 1840 года (из его книги «Mona's Isle and other poems», 1844). Кенниш был одним из первых «природных мэнцев», чьи произведения были посвящены обычаям и «старине» острова.
Мэнская речь, олицетворяемая Старухой (Caillech), — образ характерно гэльский: Ирландия в поэзии также олицетворяется Caillech. Жанр «плача» или «жалобы» — один из древнейших, и чаще всего это монолог, который вложен в уста Женщины. Самый известный тому пример — ирландская Жалоба Буи, Старухи из Берри (VIII в.). О значимости этого образа см. примечание к «Бурому Берри» в наст. изд.
В кельтской традиции Родина и Земля, подобно Судьбе и Власти, изначально олицетворялись Женщиной: в Ирландии это была Эриу из Племени Богини Дану. Mannin Veg Veen, «дорогая маленькая Мона» — так именовали мэнцы свой остров. Поэтому, представляя родную речь в образе дряхлой (некогда — цветущей и властной) Женщины, Вильям Кенниш совершенно традиционен. X. Вагнер (1970) писал: «Отношения между матерью и сыном — наиболее значимые в раннем (и современном!) кельтском обществе» [85, S. 18].
Мэнская речь к середине XX века почти сошла на нет, разделив судьбу речи Корнуолла. Уже в 1875 году ни об одной части острова нельзя было сказать, что она вполне «мэнская» по языку, хотя в некоторых местах (например, в Крегнеше на юге, в Кирк Бриде на севере) мэнская речь еще преобладала над английской; почти все носители мэнской речи были людьми преклонного возраста, и было ясно, что она уйдет вместе с ними [53, р. 194–195]. «Последний традиционный носитель мэнского языка умер в 1975 году, и лишь националистические организации, насчитывающие несколько сот человек, пытаются поддерживать употребление мэнского языка» [11, с. 457].
Э. Феархар писал (1899): «С тех пор как народ перестал говорить по-мэнски, не видно стало и самих фэйри, и старинные истории о них сошли на нет» [41, S. 165].
Перевод сделан по изданию:
202
…