– Я запутался в неразрешимой задаче, ностар, – облегчение прокатилось по духу волной. Самым страшным оказалось просто начать. – Я все время думаю об исцелении, суть которого – жизнь. Думаю о ранах, которые должно исцелять, и о шрамах, которые не могут быть исцелены. Я спрашиваю себя раз за разом, и тону в ответах. Разве любовь – рана? Разве не должен я ее оставить, если хочу вернуться? Я знаю о законах нашего народа, но… – он досадливо умолк.
– Но законы недостаточно справедливы для твоей совести, Айканаро, – он почувствовал в ответе Финвэ печаль. – Нет того закона, что может успокоить любящее сердце, и кому, как не мне, знать об этом. Я не жалею о сделанном когда-то выборе, но и мне пришлось платить.
– О чем ты? – тревога встрепенулась в нем, словно птица, и из неведения дохнуло холодом невысказанных вопросов.
– Ты не знаешь этого, Айканаро. Я остаюсь в Чертогах до конца, дорогой. Не это мне следует говорить павшим моего народа, но ты – моя кровь.
– Как? Разве ты не заслужил…
Его потрясли печаль и радость, которые читались в душе Финвэ. Вопросы и ошеломление теснились один за другим.
Разве это не было жестоко? Разве это – не кара? Разве…
– Это было правильно. И не страшись. Ценою вечного пребывания здесь я позволил Мириэль вернуться к делу ее рук. Она прядет в доме Вайрэ, вновь живая, пусть я изредка вижу лишь ее полотна. Она не останется среди бестелесных душ, – голос Финвэ лился мягким журчащим потоком, и казалось кощунством прерывать его даже возгласом. – И в этом для меня есть надежда. Нет тех мужчин, что возвращаются к жизни при двух живых женах – но я думаю, что здесь есть тот, кто больше всех нуждается в любви.
Еще одна жестокость, которой сопротивлялось все существо.
Но разве могло быть иначе?
Где-то внутри него, словно росток сквозь землю, упрямо пробивалась нечеткая мысль, призрак решения, которое Айканаро никак не мог поймать.
– Что же мне тогда делать?
Финвэ покачал головой.
– Я не вправе давать тебе совет, Айканаро. И ты не вправе слушать меня, полагаясь на то, будто я знаю все ответы, скрытые в твоей жизни. Я всего лишь твой предок, и не мне тягаться с неумолимым Намо Мандосом. Одна твоя душа знает, как правильно поступить, Айканаро, и если она указывает тебе путь – прислушайся к ней.
Он бы сказал – у него стало горько во рту от этой правды, но у мертвых нет рта и нет горечи на языке от неотвратимости выбора.
Может, глубоко внутри он уже давно знал, как следовало поступить. И может быть, слова праотца лишь подкрепили жуткую мысль.
«Неужели можно просто не возвращаться?»
Но сколько в нем было безнадежного ужаса перед пропастью вечности, которая ждала впереди!
Он не чувствовал себя вправе обременять Финвэ размышлениями еще сильнее, пусть у них в запасе была целая вечность. Дальнейшее выпытывание ответов уже напоминало самому Айканаро назойливое нытье ребенка, который непременно желал получить ответы на слишком сложные вопросы. Готовое решение, которое примет за тебя другой, но не ты сам.
Дальше, за пологом того молчания, которое ожидало его, начинался другой путь, которым идет любое сердце в жизни и посмертии.
– Спасибо, ностар, – будь у него живой голос, он прозвучал бы тихо. Но здесь его душу озарило, будто последним лучом закатного солнца, теплым просверком благодарности – такой же тихой и глубокой, как проникающий в вечернее озеро светлый луч.
– Это всего лишь размышления, Айканаро. И те мгновения, что я встретил тебя, были радостью. Я не жалею ни о ком из вас.
Он почувствовал, как это тепло, что его коснулось, смыло застарелую детскую ревность, как морская волна смывает прилипший к ногам песок.
И почему-то хотелось плакать от облегчения.
Он покинул Финвэ, влекомый странной болезненной легкостью – будто бы кто-то очистил давно воспалившийся нарыв, и теперь душа одновременно опустела и привыкала к своему новому состоянию, успокоенная и одновременно терзаемая предчувствием нового пути.
Айканаро не помнил, надолго ли замер, окутанный этим чувством, когда его обволокло потоком теплого света, просочившегося не то из трещин времени, не то из более глубокого и искреннего осознания, которое носит каждый в сердце лабиринта собственной души.
Истинное – и святое сокровище.
Его фэа набирала яркий медовый свет.
Он видел иной мир – налитый, как спелая ягода, пульсацией силы, которая делала полным жизни и захватывающим даже плетение тени от сосновых ветвей на земле. В нем не было той сияющей гармонии, которую он знал по Аману – но в нем была жизнь, будто мир отяжелел, схваченный материей, стал теплым и восхитительно шершавым, как теплый камень, согретый солнцем – или липкая от смолы еловая кора.
Айканаро чувствовал себя в нем.
Река извивалась шумно журчащей стальной лентой по изгибу луга, где в низине показывал темные стрелки рогоз и колыхались смешные белые мячики пушицы.
Андрет летела по склону холма, сидя на незаседланной гнедой лошади –ее босые ноги испачкались в земле, волосы – спутались, юбка ярко-синего платья задралась почти до колен. Лошадь фыркала, ныряя шеей в галопе, мощная грудь золотилась седой медью в косых солнечных лучах. Она неслась с дальнего края луга ему навстречу, и Андрет верхом хохотала от счастья, как будто пыталась напиться смехом, словно полной чашей сладкой родниковой воды.
И она, облаченная этой дикой красотой – была прекрасна как никогда. Не застывшее видение, призванное убаюкать и уверовать в вечную стабильность жизни, но что-то большее и прекрасное, вечно подвижное и живое.
Айканаро понял, что держит в руках букет. Разлапистый и неловкий, и оттого тем красивее –клевер и малина, земляника и колоски, яркие пятна васильков и свечки солодки…
Больше съедобного нашел, чем красивого.
А еще что-то изменилось в нем самом. Будто что-то недостающее связало воедино его любовь и надежды, и цена, которую пришлось заплатить за выбор – была, но не страшна. Будто тонкое и мучительное совершенство души, к которому стремился каждый из эльдар, даже не осознавая этого, даровало им любовь и прощение, отпустило на свободу, оставив ужасную и одновременно прекрасную легкость свободного полета.
Андрет перевела лошадь в шаг и, улыбаясь, подъехала к нему.
– Я собрал тебе букет… если это можно так назвать.
Айканаро было собирался протянуть Андрет цветы, но лошадь ловко потянулась, дернула мягкими губами, испачканными вязкой слюной – и одним укусом съела все плоды его стараний, испачкав ладонь пеной.
– Эй! – он поневоле потянул на себя то, что осталось от букета, и стебли с хрустом разорвались, оставшись в зубах кобылы.
Айканаро тяжело вздохнул. На морде лошади не виднелось и тени угрызения совести.
Андрет расхохоталась, болтая босыми ногами.
– Она любит цветы, ты же знаешь!
– Кажется, ты останешься без подарка, – он покачал головой, улыбаясь, обтер ладонь о плечо лошади, и Андрет легко спрыгнула в объятия. Да так и осталась на руках, улыбаясь и обвивая Айканаро за шею.
Он подождал, пока Андрет похлопает лошадь по шее.
– Погуляй, девочка. Ну!
Здесь все было не так. Несовершенно. Земля холодила босые ноги, но как чудесно было ощутить контраст между холодной и влажной, ближе к ручью, – и той, где ее уже прогрело утреннее солнце!
Айканаро помнил, что дома – в их общем доме – ждала круговерть мелких забот. Починить гостевую кровать, которую ухитрились сломать скачущие дети, наконец-то закончить шкаф в домашней мастерской, перековать надоевшую изгородь, и…