Он впитывал эту историю жадно, будто живой родник в глубине леса мог нести с собой истину целого мира. Будто простая история могла стать точным ударом по горной породе и вскрыть самоцветную жилу, из которой льется золотой мед.
«Пой нам. Пой нам всем о лунном свете, купающемся в реке, о пересчитанных нашими руками звездах, о горьких поцелуях и о том, что не знает преград. Пой нам, Тинувиэль, потому что мы забыли! Напомни ему! Напомни им всем!»
Неужели кто-то сможет попросить за каждое разбитое сердце? Неужели кто-то сможет напомнить даже неумолимому Мандосу о любви?
«Пой ему. Пой, как щемит в груди, как сдавливает дыхание от робости, как красота кажется частью родного дома. Как надежда пробивается, словно росток из-под земли! Пой о весеннем солнце, которое целует его!»
Но история лилась, и его сердце сжималось, будто весенние розы осыпались и разрослись удушливой шипастой лозой.
«Финдарато!..»
Он слушал о том, как его брат пал ради смертного, всеми позабытый и преданный, в волчьей яме с гнилой соломой, без меча и в лохмотьях, вооруженный лишь оковами и силой собственных рук.
Он слушал, как двое свершили то, чего не смогла целая армия, и радость терзала его вместе с острой и тягучей, как кровь в воде, печалью. И слушал, как перед этой любовью не имело значения ничто – даже безумие или смерть.
«Как? Что за сила оберегала тебя, Лютиэн, дочь Тингола?»
Он видел, как Намо Мандос склонился перед любовью – и как нестерпимо ярко вспыхнула душа Лютиэн, почти обжигая темные залы своим счастьем.
Неумолимый судья Валар воззвал к тому, что было выше него – и получил ответ.
А две души вернулись дорогой, которая до сего дня не вела назад.
Боль была исчерна-острой, багряно-темной, маслянистой, как яд.
«Это нечестно!»
Разве он не мог бы молить? Разве ему бы вернули его Андрет? Разве не его брат пал в бою ради того мира, чьи законы смогла обойти дочь Тингола?!
«ЭТО НЕЧЕСТНО, ТЫ СЛЫШИШЬ МЕНЯ, ВЛАДЫКА СКОРБЕЙ!».
Он бросил свой гневный крик Намо, не задумываясь о том, что может разозлить повелителя Чертогов.
«Мы умирали, и умирали, чтобы защитить этот мир и наш дом! Наш ужас и наша боль – не меньше! Ты слышишь это, Намо?! Ты пристрастен! Ты выказал сострадание тем, кто был не больше, чем мы! Ты отдаешь одним, забирая у других! ТЫ НЕ СУДЬЯ!»
Кому бы помешала его любовь?! Что бы она изменила?!
Но надежда… надежда…
«Ты не того полета птица, Айканаро. Не дитя майэ. И не тебе просить о счастье».
Айканаро отпрянул от пылающего сердца Чертогов и заглушил в себе воспоминания о щемящей радости песни.
И бросился во тьму собственной души, где пылало обжигающее – и уродливое – забытье ужаса.
Он не смог.
Тьма оказалась… иной, нежели он ждал.
Айканаро неистово желал броситься в самый страшный кошмар, отыскать в душе самую гнилую червоточину – и забыться ею до тошноты и безумия, чтобы не помнить о том, что счастье даруют не всем, а лишь по выбору. Что любовь не имела ценности для Валар, что она – ничто, и он – ничто, и гибель Финдарато для них – ничто, и…
Но его как будто увели в сторону от тропы, что вела в глубину забытья, к муке и бесконечным блужданиям во тьме. Его остановила незримая упругая пелена, отбросившая от границы ужасов.
Не стало ничего. Ни троп, ни звезд – лишь гулкое пространство, в котором о его ноги терлась полупрозрачная серая трава, и поле гоняло ее волны, словно женские локоны на ветру – от края до края, сколько хватало глаз.
Призрак Ард-Галена без Тангородрима. Поле, что не пахло ни вереском, ни луговыми травами – только звездной ночью в шепчущем ничто.
Темнота перед ним беззвучно запульсировала призрачным серым сиянием, и Айканаро увидел очертания двух огромных неясных фигур, перед которыми сама его фэа вдруг показалась крошечной песчинкой. Одна отдавала металлом, похожим на переливающийся в полумраке лунный клинок, вторая – нежностью последних лучей тускло-лилового заката, переходящего в сумерки.
В первой он отчетливо чувствовал мужскую сущность. Во второй – женскую.
– Ты определенно заблудился, Айканаро, и заблудился в туманах своего собственного разума, – голос Намо отразился во всем пространстве вокруг, как будто наполняя его целиком.
Он содрогнулся.
«Услышал?!»
– Конечно, я тебя услышал – ведь ты кричал мне, думая, что мне нет дела до твоей печали. Не бойся меня, Айканаро, и не бойся открытости своего разума – как и того, что видишь перед собой.
Вторая фигура, легкая и похожая на лунную дымку, наполнила пространство нежным и глубоким голосом, шелестящим, будто тихий дождь.
– Ты всего лишь видишь нас такими, какие мы есть, Айканаро. Я оплакиваю твою утрату и твое несчастье. Мое сердце горит от боли за тебя, потому что твоя скорбь – моя. Как и каждого в Эа.
«Ты… Ты Ниэнна!»
– Это всего лишь эхо наших настоящих имен, но да. Так вы зовете нас.
Голос Намо звучал неожиданно звонко, словно необъятное пространство вокруг придало ему огромную силу.
– Ты видишь нас такими, как нас спел Всеотец. И пусть это будет для тебя знаком, что мы – не карающая сила. Ты вкусил горечь немногих – так выслушай.
Он сжался, оглушенный присутствием двух Валар, и слова исчезли из разума, оставив только потрясение: даже в нежной скорби Ниэнны чувствовалась чистота той искренности, что пронзала душу до боли, ноющей как вибрация струны.
Сущности перед ним потекли, свет стал пластичным, будто глина, и облачился в двоих, что встали перед ним среди поблекшего призрака степи, безбрежно шуршащей под звездами. Женщину в черно-серебряных одеждах, чье строгое и влажное от слез лицо скрывала прозрачная кисея вуали. И мужчину в исчерна-сером, чьи одеяния под плащом больше напоминали броню цвета молочного нефрита и тусклой меди. Его светлые волосы струились в воздухе, похожие на гладкие колосья веерника. Серые словно сталь глаза смотрели со спокойным рассудочным холодом – но даже в этом взгляде Айканаро не нашел пугающей мертвой безжалостности.
Таковы были Намо и Ниэнна.
Как сильно должны были повредить его душу, если понадобилось присутствие двух из Валар?!
– Не пугайся, Айканаро, – голос Намо утратил необъятность и зазвучал рассудительно и сдержанно. – Мы не пришли тебя судить.
Ниэнна отерла слезинки с век и сцепила ладони опущенных рук.
– Наша роль – исцелять души и наставлять их в исцелении, – она говорила с нежной печальной твердостью, и при жизни Айканаро стало бы неудобно, что женщина говорит с ним так: сострадая, словно мать.
Но он не был жив, и в этом месте исчезала гордыня, а перед ним стояла одна из Аратар. Там, где в душе гнездилась привычная неловкость, Айканаро ее не находил – она маячила, словно бесплотный призрак. Только воспоминание о чувстве, но не само чувство.
Возможно, он чрезмерно ярко воображал его, восстанавливал по памяти – но не ощущал на самом деле.
В нем разливалось лишь безраздельное изумление и темный дым недоверчивой тревоги, что стлался, как пепел, поднятый засушливым ветром.
– О каком исцелении идет речь?
Почему его сейчас так испугало это слово? И почему он представил себе, что от него веет холодом вечности вместо жизни – словно он заглянул в обсидиановые глаза гигантского зверя, где отражались все звезды небосвода с момента, как родилось само понятие времени. И почему оно показалось ему отражающим всю бесконечность и незначительность каждой жизни в реке душ, знаменующей смерть?
Айканаро разрывался между ребяческим изумлением, заставившим его застыть, словно созерцая чудо – и желанием выкрикнуть безмолвную мысль, бросить ее Аратар в лицо, не думая ни о почтении, ни о страхе. Крик бессилия и последней искры надежды на помощь, когда гордость, перемешанная с болью, слишком сильна, чтобы склониться и попросить.