А голова, похожая не на профессора Доуэля, а на африканского шамана, используя редкий момент, беззастенчиво попросила полить себя свежей порцией эликсира для упрощения общения. При близком рассмотрении, кувшин с заветным «эликсиром» оказался наполнен чем‑то очень похожим на жертвенную кровь. И действительно, повсюду в затемнённом углублении имелись пятна и кровоподтёки старых обливаний.
Нет уж, такого удовольствия уродливой кровопийце не хотелось доставлять, и голове, ни солона хлебавши, пришлось общаться вслепую. То, что некогда служило ей глазами, теперь представляло собой слегка чадящие угольки, похожие на прикуренные концы кубинских сигар. Но, используя гнетущее чревовещание, бестелесная мумия начала свой удивительный рассказ. Уверяла, что была полноценным человеком ещё относительно недавно. Будто бы она вовсе не археологический реликт или культовый фетиш исчезнувшей цивилизации, а сухой остаток от африканского эмигранта, погибшего при странных обстоятельствах двадцать лет назад. В странностях и экзотике никто усомнился бы, но заявление о том, что бывший владелец головы при жизни был милиционером, вызвало шок и недоверчивую усмешку, которая раздосадовала странного собеседника, и сморщенные глазки задымились сильнее. Вокруг распространился специфический запах, словно терпкая трава пережигалась с птичьими перьями.
Вновь затребовав крови, но получив лишь заманчивое обещание в обмен на подробный рассказ о себе, голова болезненно скривилась, но всё же поведала, будто у неё было своё время, как и у каждого человека. Но время это остановилось в разгар лихих девяностых годов руками заклятых врагов, а после обернулось вспять. И теперь он, бывший страж порядка, съедает время тех глупцов, которые используют его озлобленный дух в колдовских целях. Не упокоенный призрак забирает жертвенные души и жизненные силы своих алчных жрецов, исполняя некоторые их желания. Потому то последние дорожат этой колдовской головкой больше, чем своей, ценя, как заветную чашу Грааля.
В конце беседы, болтливый уголёк, знакомый с законами и правами не понаслышке, пообещал большие неприятности за незаконную эксплуатацию себя, и вдруг запел загадочную этническую песенку на своём языке. Сначала она показалась на удивление безобидной и тихой, но эта приглушённость была пронизана лютым злом и опасностью. Неведомые слова рифмами сплетали магический узор, путая мысли и отнимая силы. Надвигалась тяжкая и всепоглощающая дрёма, сквозь которую гулко доносилось роковое пение и гадкое хихиканье. Наконец‑то трепещущие мотыльки шумно взметнулись и, окружив шамана, облепили его рот и все остаточные органы чувств. Но в следующую секунду они истлели в незримом огне, осыпавшись вниз серым пеплом.
Тем не менее, ритуальная песнь всё‑таки прервалась, и мумифицированную голову объяло внутренним огнём гнева. Вся она сильно задымилась, словно лежала на печке, а не покоилась поверх деревянных истуканов с уродливыми ликами старцев и зверей. Она чадила исключительно чёрным дымом, который стремительно окутывал всё вокруг. И, когда в этом инфернальном шлейфе потонул сам источник дыма, раздался последний и самый противный смешок африканского духа, а из‑под ветхих досок пола вырвался чёрный трос, который обхватил ноги и резко дёрнул вниз, унося в безвестное подземелье.
***
А где‑то на просторах многолюдной «терра‑инкогнито» потерянно брёл в никуда немолодой мужчина. Вид имел опрятный, но изрядно изношенный. Взгляд его был растерянный, словно у потерявшегося ребёнка. Он всё вертелся по сторонам, надеясь отыскать хотя бы одно знакомое лицо или дом, разочарованно опускал свою голову, периодически встряхивал ею и отчаянно сжимал чуть поседевшие виски. Было очевидно, что именно он являет собой безнадежного «инкогнито», вдруг сбившегося с курса посреди легко узнаваемого мегаполиса, который уже четвёртый век вонзался в хмурое балтийское небо Адмиралтейской иглой.
В этот исключительно приятный денёк не было дождя, и бывшую столицу щедро заливало лишь солнечным светом. Потому издали виднелись основные достопримечательности Санкт‑Петербурга.