Проморгала очередную влагу в глазах. Присела. Деревья вдоль изгороди вымахали – будь здоров! А вот штакетник весь покосился. Сад зарос, но яблони полны сладких плодов, хоть и обмельчали…
У деревянного забора, поодаль, позади двора, отблеск света ударил по глазам. Зажмурилась на секунду. Не знаю, что там, но собираюсь выяснить.
Подхожу ближе, а это… старый голубой запорожец. Тот самый, на котором мы от «белых» уходили… Улыбаюсь. Зарос весь в буйстве растительности. Покрылся ржавчиной от времени. Солнечные лучи попадают на фары и преломляясь отсвечивают игривыми зайчиками по двору. Не узнать его…
– И тебе привет, дружок…, – в момент тоска затопила сознание. Мы с ним как два одиночества все еще не пережившие боль от потери. Я хоть как-то двигаюсь, а он… застыл. Погибает не сопротивляясь, позволяя проходить каждому дню сквозь него, истончая, пожирая, меняя до неузнаваемости.
Не знаю, что на меня нашло, и я стала дергать траву с корнем, словно ядовитую лиану, отбрасывая в сторону, утирая тыльной стороной руки слезы, размазывая землю по лицу, сглатывая рвущиеся наружу всхлипы. Злюсь! На траву, на себя, на время… на железо, которое тоже поддалось общему ходу вещей, лишая меня последней ниточки, что связывает с дедом.
– Да уж… Прошло двадцать лет, как не стало Сергея Петровича. Токма машинешка и осталася… Каждое лето бурьяном порастает, ажно кузова не видать. Проржавела вся… – неизменная соседка Анна Архиповна, для своих – баба Нюра, стояла по другую сторону забора с тяпкой в руках.
– Здравствуй, баб Нюр! Надо было ее отдать в добрые руки. Дед машину любил… До сих пор не понимаю, почему выбрал голубой цвет. – Чушь! Мне плевать, почему он выбрал этот цвет. Просто, хочу хоть с кем-то поговорить о нем. Я… скучаю.
– Так, Бог его знает! Какую давали, ту видать, и взял. Каждое утро намывал ее. Выйдет, бывало, с первыми петухами, гараж раззяпит и мантулится внутри. Я ему кричу: «Петрович! Чего ты ее без конца щупаешь? Бегает и шут с ней!». А он посмотрит на меня, улыбнется и отвечает: «Даже железу внимание нужноть, а то ржавчиной покроется». – Соседка вздохнула печально, утирая концами платка глаза. А я еле держусь, чтоб не слететь в глубину своего горя, как тогда… в страшный день. Когда его не стало. – Хороший был человек. Светлый. Токма выпить любил! Так-то твой дед, Наталка, молчаливый был. Че попросишь – делает, да языком не чешет как помелом. Но ежели пять капель в глотку попало, тут прорывало его. Веселый делался. Шебутной, но беззлобный. Добрый был…
– Да… Ну, а кто не пьет, баб Нюр? – усмехнулась я и провела ладонью по пыльной треснутой фаре брошенного автомобиля.
– И то правда! – отмахнулась баба Нюра и оперлась руками о черенок тяпки, – Ты бы на могилку к нему наведалась. Не бесхозный-чай, Сергей Петрович. На родительское я хожу, прибираюсь, но здоровье уж не то. Там и оградку не мешает покрасить, а то вся облезла, не хуже драндулета евоного.
– Схожу, баб Нюр. Обязательно. Вот бы краску найти, чтоб время сдержать, – провела пальцами по капоту. Шероховатый. Поеденный металл. Хлипкий.
– Так, серебрянкой можно! Она по ржавчине хорошо ложится, да и вид принзинтабельный имеет, – сдерживаю улыбку от своеобразно-произнесенного слова. Дед тоже слова коверкал: электричество – у него «ликтричесво»; конфиденциальность – «карфинициальный». А еще, любимое ругательство: «мать твою через кувшинчик!», когда «укумулятор потек и нервы повымотал». – Наталка, ты не бросай деда. Больно, оно и понятно… Только прав он был, внимание всему нужно.
– А где эту краску взять? – решила во что бы то ни стало найти. Покрасить. Пусть серебрится оградка, как звездочки на небе, отсвечивает в самые дальние глубины бытия. Вдруг, он, там, наверху, поймает отсвет и улыбнется, зная, что не забыли его, любят, скучают и бесконечно тоскуют. И машину его подарить, как знать, может еще побегает… от «белых»!
– А ну-ка, пойдем ко мне, – воодушевилась соседка, – Краска в чулане, ажно целая канистра. Кисти в сарае возьмем и пойдем по-тихому. Подмогнем друг дружке.