— Давай ты поспишь? — предложил он Машеньке, закончив с оружием и перебрав вещмешок.
— Боюсь, — призналась номер… девочка. — Просто боюсь, давай я просто так полежу, а ты мне что-нибудь расскажешь?
— Хорошо, — кивнул Гриша, отлично понимая Машу, кошмары были делом обыкновенным — к нему тоже они, бывало, приходили и тогда он пугал свою девочку отчаянным криком. Все война…
Задумавшись, юный сержант вдруг вспомнил… Как наяву, встала перед ним совсем маленькая землянка, в которой сидели Верка, Гришка и Маша.
За кружкой чая они мечтали о том, что будет после войны. Девушка рассказывала о Ленинграде, стараясь показать его таким, каким он запомнился ей — мирным, ярким, веселым. Город Революции, город Ленина… Для нее это были не просто слова, и девушка рассказывала, заражая своей любовью младших, слушавших ее, затаив дыхание. Коптилка, сделанная из гильзы снаряда, едва освещала одухотворенное Веркино лицо.
— Вот уедем мы в Ленинград, у нас будет много хлеба, масла и сахара, — мечтала девушка. — И теплое молоко для Аленки, да?
— Я и на холодное согласна, — улыбнулась девочка, прижавшись к Гришке. — Главное, чтобы война закончилась.
— Закончится, обязательно, — погладил ее мальчик. — Вот дойдем до Берлина…
— Дойдем… и будет много хлеба с маслом… — прошептала Машенька.
Не сдержавшись, Гриша тихо всхлипнул и заговорил, рассказывая о городе, в который они так и не поехали, потому что фашистский снаряд убил и Верку и Машу… Мальчик рассказывал, повторяя Веркин рассказ, а его лицу текли слезы. Номер… Маша обняла своего Гришу за пояс, положив голову ему на колени и слушала. И пожилая медсестра слушала, а Марк Захарович вытирал слезы, вполголоса переводя своей жене то, что рассказывал абсолютно точно не видевший этого города мальчик. Но он рассказывал так, что люди почти видели перед собой и проспекты, и мосты…
— Почему он плачет? — тихо спросила миссис Стоун. — Он скучает по городу?
— Мальчик никогда не видел этого города, — с горечью ответил ей Марк Захарович. — Он повторяет слова Веры Нефедовой. Она была его семьей там…
— На войне? — поняла Эмма, прижав руки к губам, она смотрела на маленького солдата, бывшего сейчас совсем не здесь. Мужу ничего не потребовалось объяснять женщине — она поняла сама.
— Эта девушка и еще одна малышка погибли на его глазах, — закончил свой рассказ советский разведчик. — Он остался один, пока не спас нашу Летту.
— Так и не дошел я до Берлина… — вздохнул Гришка, обнимая Машеньку. — Зато ты живая, это важнее.
— Дошел, — услышал он голос старшего лейтенанта, зашедшего в палату, возле которой столпился весь свободный персонал, слушая рассказ фронтовика. — Смотри сам.
Офицер достал из кармана фотографию, на которой был весь их санбат, сфотографированный на фоне серой стены, на которой было много разных надписей, но одна привлекала внимание: «Вы нас убили, но мы дошли! Гриша, Вера, Маша». И тут юный сержант не выдержал, заплакав. Офицер остановил рванувшуюся к мальчику Эмма, покачав головой.
— Ему это надо, пусть поплачет, — тихо произнес старлей, вспоминая отца.
Номер… Маша прижала к себе Гришу, хотя тому так сидеть было неудобно, но в этот момент всем окружающим показалось — дети просто слились воедино. Маленькому воину действительно было нужно…
— Закончится война… — тихо проговорил Гришка сквозь слезы. — Мы уедем в Ленинград… — он с трудом брал себя в руки. — Там будет много хлеба… масла и…
— Сахара… — закончила за него девочка, тихо всхлипнув. Она помнила мечты малышей, которыми те делились холодными ночами, не зная, проживут ли следующий день.
— И теплое молочко для моей хорошей, — улыбнулся ей взявший себя в руки юный сержант. — Чтобы ты всегда улыбалась.
— Я буду! — пообещала номер… Маша. — Ведь этих больше не будет?
— Никогда не будет! — твердо произнес мальчик, в голосе которого лязгнула оружейная сталь. Офицер одобрительно кивнул, затем посмотрел на часы и хмыкнул.
— Есть хотите? — поинтересовался он.
— Машенька всегда хочет, — ответил ему сержант. — Но много нельзя, а то живот болеть будет, поэтому пока еще рано. Так что мы пока подождем, а перед выходом перекусим.