Когда самолет пробежал по полосе, Аленка вся напряглась подаваясь вперед, но не побежала, а застыла в таком положении. Варя тоже что-то такое чувствовала, да и остальные дети, следившие сейчас за приближавшимся краснокрестовым воздушным судном. Приблизившись почти вплотную, самолет остановился. Несколько мгновений спустя начала опускаться его задняя часть — под хвостом, и…
Маша, держась за Гришу, поднялась из коляски, в которую ее посадили для транспортировки. Стоялось не очень хорошо, кружилась голова, но девочка чувствовала, что должна встретить Родину стоя, поэтому держалась. Начала опускаться аппарель, открывая бетонное поле, автобус, какие-то машины и… детей со взрослыми. Взгляд девочки прикипел к малышам, она почувствовала, как что-то отозвалось в ней, и…
Первой маму увидела Аленка, сейчас совсем не желавшая быть номером. Мама была такой же, как тогда, в их последний час — почти без волос, очень худенькая, она стояла, держась за солдата, явно защищавшего его. И стоило только мысли оформиться, Аленка истошно закричала, срываясь с места.
— Мама! Мамочка! — раздался крик со стороны малышей, со всех ног рванувшихся к самолету.
Казалось, в этот миг замерло все. Забыли, как дышать взрослые, остановились в движении сотрудники аэродрома, замерло само время — полтора десятка малышей бежали к той, что стала для них всем в далеком страшном году.
Чуть не сбив Машу с ног, девочки и мальчики принялись ее обнимать, смеясь и плача, ведь им вернули маму! Гриша смотрел на это со слезами на глазах, пытаясь взять себя в руки. Обнимавшие едва стоявшую на ногах Машу дети что-то рассказывали ей, а она плакала, плакала и гладила малышей.
— Мама! Мамочка, ты помнишь меня? Я номер девять-четыре-ноль-три! А вот девять-три-три-пять, и девять-три-три-шесть еще, и…
— Аленушка, малышка, Варенька, Леночка, маленькие мои, живые! — опустившись перед ними на колени, Маша обнимала и целовала детей, вернувшихся из самой смерти, а люди, все люди на аэродроме просто стояли и смотрели. Молча смотрели на это настоящее чудо.
Чуть позже, когда всех погрузили обратно в автобус, Маша рассказывала Грише и окружающем. Она говорила о каждой и о каждом из малышей, вспоминая имена, улыбки, их страхи, их самих…
— Аленушка уже почти не помнила своего имени, — рассказывала Маша. — Она очень боялась этих, поэтому сидела тихо-тихо…
— Мы все боялись, мамочка, — прошептала Варя, тянясь к самой близкой на свете девочке.
— Мы все боялись… — кивнула Маша. — Ну-ка, познакомьте меня с родителями! — строго произнесла она.
— Они не узнают нас, — горько ответила незнакомая девочке женщина, очень похожая на Аленушку.
— Аленушка, смотри, у тебя есть мама, видишь? — спросила малышку Маша.
— А разве может быть две мамы? — спросила ее Аленка.
— Может, — уверенно кивнула ее лагерная мама.
— Ура! — закричала малышка, сразу же принявшись обнимать женщину.
И только теперь родители детей поняли — малыши не признавали их, потому что не хотели предавать свою лагерную маму, ту самую девочку, что выглядела такой худой и бледной, но была всем миром для их детей. И от осознания этого факта вскоре плакали уже все.
— Итак, товарищи, что мы имеем? — поинтересовался пожилой профессор.
— У девочки кровь взять не удалось, совсем, мальчик ее чуть что — за оружие хватается, — вздохнул гематолог. — Так что я ничего сказать не могу, но и так понятно, раз она оттуда.
— С сержантом все непросто, — покачал головой психиатр. — Он из боя не вышел, Победы не видел… Ради своей Маши… Эх…
— С этим обещали волхвы помочь, — произнес профессор. — Не он первый… Что удалось установить?
— Симптомы обескровливания, полиорганная недостаточность, но каким-то чудом справляется, — спокойно произнес врач функциональной диагностики. — Сердце плывет, конечно, высокая судорожная готовность, надо лечить.
— А с сержантом что? — поинтересовался профессор у невролога.
— Две контузии, обе он не вылежал, герой есть герой… — вздохнул коллега. — Будем лечить, недели за две на ноги поставим, вот только девочка на нем намертво заякорилась.
— И он на ней, — добавил психиатр.
— Избита она страшно, товарищи, и не раз, но воспитанник все правильно сделал, — добавил хирург.
Оставалось только согласиться с мнением коллег и начинать лечение. Самой большой проблемой была не судорожная готовность, не некрасиво себя ведущее сердце, а психология узницы, панически боявшейся врачей и быть немощной. Как с этим доселе справлялись, было совершенно непонятно, но, видимо, как-то справлялись.