Он наклонился вперед... но, учитывая объем его живота, лишь на несколько дюймов, больше не получалось.
— Вы должны подождать.
Я вытаращился на него. Вот уж никак не ожидал такого совета.
Он кивнул:
— Вы удивлены. Да. Но я не христианин, тем более не католик, и к самоубийству отношусь вполне терпимо. Однако верю в ответственность человека и говорю вам следующее: если вы покончите с собой сейчас... даже через шесть месяцев... ваши жена и дети узнают. С какими бы предосторожностями вы все ни обставили, они узнают.
— Я не...
— И компания, в которой вы застраховали свою жизнь... на очень большую сумму, я не сомневаюсь... тоже узнает. Они, возможно, не смогут этого доказать, но будут очень, очень стараться. Слухи, которые они начнут распускать, навредят вашим детям, пусть вы и думаете, что они хорошо от этого защищены.
Я понимал, что Мелисса защищена. А вот Ильза — совсем другое дело.
— И в конце концов они смогут это доказать. — Кеймен пожал огромными плечами. — Сколько это будет в денежном эквиваленте, не стану даже предполагать, но знаю, что ваше наследство уменьшится на значительную сумму.
О деньгах я как раз и не думал. В голове роились мысли о следователях страховой компании, вынюхивающих все, что можно, пытающихся определить, как и что я подстроил, разоблачить меня. И вот тут я начал смеяться.
Кеймен сидел, положив огромные черные руки на слоноподобные колени, смотрел на меня с маленькой я-все-это-видел улыбкой на губах. Да только на его лице ничего не могло быть маленьким. Он дал мне отсмеяться, а потом спросил, что я нашел такого забавного.
— Вы говорите мне, что я слишком богат, чтобы покончить с собой.
— Я говорю, что вы должны выждать. Насчет вас у меня очень сильное предчувствие... то самое, что побудило меня дать вам куклу, которую вы назвали... как вы ее назвали?
Секунду я не мог вспомнить. Потом подумал: «Оно было КРАСНОЕ!» — и назвал ему имя, которое дал блондинистой, призванной снимать ярость кукле со взбитыми волосами.
Он кивнул.
— Да. То самое предчувствие побудило меня дать вам Ребу. А теперь оно подсказывает мне, что время вас успокоит. Время и память.
Я не стал убеждать его, будто помню все, что хотелось помнить. Он знал мое мнение на сей счет.
— О каком периоде времени мы говорим, Кеймен?
Он вздохнул, как человек, собирающийся сказать нечто такое, о чем потом будет сожалеть.
— Минимум год. — Он всматривался в мое лицо. — Вам кажется, что это очень долго. В вашем нынешнем состоянии.
— Да, — кивнул я. — Теперь время для меня течет иначе.
— Разумеется, — согласился он. — Время-с-болью, оно другое. И время-в-одиночестве — другое. Соедините их вместе и получите что-то еще, отличающееся от двух первых. Поэтому притворитесь, будто вы — алкоголик, и живите, как они.
— Сегодняшним днем.- Он кивнул.
— Сегодняшним днем.
— Кеймен, вы несете чушь.
Он смотрел на меня из глубин старого дивана, с которого никогда бы не поднялся без посторонней помощи.
— Может, да, может — нет. А пока... Эдгар, что-нибудь способно сделать вас счастливым?
— Не знаю... Я раньше рисовал.
— Когда?
Тут до меня дошло, что рисовал я только в средней школе, а потом выводил на бумаге какие-то завитушки во время телефонных разговоров. Хотел уже солгать... стыдился сказать правду... но все же сказал. Однорукие мужчины должны говорить правду, если есть такая возможность. Это слова не Кеймена — мои.
— Попробуйте снова порисовать, — предложил Кеймен. — Вам нужно отгородиться.
— Отгородиться? — в недоумении повторил я.
— Да, Эдгар. — На его лице отражались удивление и недоумение, словно я никак не мог понять очень простой концепции. — Отгородиться от ночи.
Где-то через неделю после визита Кеймена меня навестил Том Райли. Листья уже начали менять цвет, и я помню, что продавцы в «Уол-Марте» развешивали хэллоуиновские постеры, когда я заглянул туда за несколько дней до приезда моего бывшего бухгалтера, чтобы купить альбомы и все необходимое для рисования. Это единственное, что приходит на память.
Насчет самого визита Тома я лучше всего помню одно: его смущение и неловкость. Тома послали с поручением, которое ему не хотелось выполнять.
Я предложил ему «колу», и он согласился. Когда вернулся из кухни, он смотрел на сделанный мной рисунок тушью: три пальмы у кромки воды, крыша хижины на заднем фоне слева.
— Неплохо, — прокомментировал он. — Ты нарисовал?
— Нет, эльфы, — ответил я. — Они приходят ночью. Чинят мне обувь и иногда рисуют картины.
Он рассмеялся и вернул рисунок на письменный стол.
— На Миннесоту, прафта, не похоше. — Он вдруг заговорил со шведским акцентом.
— Я скопировал его из книги, — пояснил я. — Что я могу сделать для тебя, Том? Если речь пойдет о бизнесе...
— Вообще-то заглянуть к тебе меня попросила Пэм. — Он опустил голову. — Я не хотел, но не смог заставить себя сказать «нет».
— Выкладывай, Том. Я тебя не укушу.
— Она наняла адвоката. Настроена на развод.
— Я и не думал, что она откажется от своих планов. — Я говорил правду. Не помнил, как душил ее, зато хорошо запомнил выражение ее глаз, когда она мне об этом сообщила. Запомнил, что назвал ее гребаной сумкой, и если бы в тот самый момент, у лестницы, она упала бы мертвой, посчитал бы, что так ей и надо. Я был бы только рад. Но, если оставить в стороне мои чувства, я прекрасно знал: когда Пэм принимала решение, отказывалась она от него крайне редко.
— Она хочет знать, собираешься ли ты привлечь Боузи. Вот тут я не мог не улыбнуться. Уильям Боузман-третий возглавлял миннеаполисскую юридическую фирму, услугами которой пользовалась моя компания, и если бы он узнал, что мы с Томом последние двадцать лет зовем его Боузи, его, наверное, хватил бы удар.
— Я даже не думал об этом. А в чем проблема. Том? Что конкретно она хочет?
Он выпил половину «колы», поставил стакан рядом с моим незаконченным рисунком, уставился на свои туфли.
— Она выразила надежду, что удастся обойтись без жесткого противостояния. Она сказала: «Я не хочу быть богатой и не хочу драться за каждый доллар. Я лишь хочу, чтобы он обошелся по справедливости со мной и девочками, как он поступал всегда. Ты ему это передашь?» Вот я и передаю. — Том пожал плечами, продолжая смотреть под ноги.
Я поднялся, подошел к большому окну между гостиной и крыльцом, посмотрел на озеро. Когда повернулся, Том Райли изменился до неузнаваемости. Поначалу я подумал, что у него схватило живот. Потом понял, что он пытается подавить слезы.
— Том, в чем дело? — спросил я.
Он покачал головой, попытался заговорить, но с губ сорвался лишь влажный хрип. Он откашлялся, предпринял вторую попытку.
— Босс, не могу привыкнуть к тому, что у тебя только одна рука. Мне так жаль.