Он произнес эти слова так безыскусно, экспромтом, с такой теплотой... Шли они, конечно же, от сердца. Я думаю, в тот момент мы оба были на грани слез, как пара расчувствовавшихся парней в «Шоу Опры Уинфри». Кого нам не хватало, так это одобрительно кивающего доктора Фила.
— Мне тоже жаль, но я как-то справляюсь. Честное слово. И я хочу, чтобы ты ей кое-что передал. Если идею она одобрит, детали мы утрясем. Обойдемся без адвокатов. Решим все сами.
— Ты серьезно, Эдди?
— Да. Ты все подсчитаешь, так что мы будем знать общую сумму, из которой можно исходить. Ничего прятать не нужно. Потом мы разделим итог на четыре части. Она возьмет три, семьдесят пять процентов, для себя и девочек, я — остальное. А что касается самого развода... слушай, в Миннесоте это не проблема, мы с ней можем пойти на ленч, а потом купить в «Бордерс» книгу «Развод для чайников». Он вытаращился на меня.
— Есть такая книга?
— Я в каталог не заглядывал, но если нет, я съем твои рубашки.
— Я думал, говорят «съем твои трусы».
— А разве я сказал не так?
— Эдди, ты же разбазаришь свое состояние.
— Спроси меня, и я скажу, что мне насрать. Без разницы, будь уверен. Я лишь предлагаю распределить все так, чтобы адвокатам не удалось снять сливки. Если мы — люди здравомыслящие, денег хватит всем.
Он глотнул «колы», не отрывая от меня взгляда.
— Иногда я думаю, тот ли ты человек, с которым я раньше работал.
— Тот человек умер в пикапе, — ответил я.
Если вы представляете себе мое новое пристанище одиноким коттеджем на берегу озера, стоящим в конце проселочной дороги, петляющей по лесу, то сильно ошибаетесь. Мы же говорим о пригороде Сент-Пола. Наш дом на озере расположен в конце Астер-лейн, асфальтированной улицы от Ист-Хойт-авеню до воды. В середине октября я наконец-то внял совету Кэти Грин и начал ходить пешком. Позволял себе только короткие вылазки до Ист-Хойт-авеню, и всякий раз по возвращении мое правое раздробленное (потом восстановленное) бедро молило о пощаде, а в глазах стояли слезы. Но при этом я ощущал себя героем-победителем: солгу, если этого не признаю. И я возвращался после одной такой прогулки, когда миссис Феверо сбила Гендатьфа. симпатичного терьера, который принадлежат маленькой девочке из соседнего дома.
Я отшагал уже три четверти пути от Ист-Хойт-авеню до моего дома, когда эта Феверо проехала мимо меня на своем нелепом, горчичного цвета «хаммере». Как всегда, с мобильником в одной руке и сигаретой в другой. Как всегда, слишком быстро. Все произошло мгновенно, и я, конечно, не заметил, как Гендальф выскочил на проезжую часть и бросился навстречу Монике Голдстайн, которая шла подругой стороне улицы в парадной герлскаутской форме. Я все свое внимание сосредоточил на восстановленном бедре. Как всегда, в завершающей части этих коротких прогулок у меня создавалось ощущение, что это так называемое чудо современной медицины набито десятью тысячами острых стеклянных осколков. И перед тем как услышать визг шин «хаммера», я думал о том, что миссис Феверо этого мира теперь живут во вселенной, отличной от той, где обитаю я: в моей все чувства ополовинены.
Потом завизжали шины, и на визг наложился крик маленькой девочки:
— ГЕНДАЛЬФ, НЕТ!
В этот самый момент я отчетливо и ясно увидел, как кран, едва не убивший меня, заполняет правое боковое окно моего пикапа, и мир, в котором я всегда жил, пожирается желтизной, куда более яркой, чем «хаммер» миссис Феверо, а по желтизне плывут черные буквы, раздуваются, становятся все больше.
Потом начал кричать и Гендальф, и видение прошлого (которое доктор Кеймен, несомненно, назвал бы «возвращенным воспоминанием») ушло. До того осеннего дня четырьмя годами раньше я понятия не имел, что собаки могут кричать.
Я побежал, бочком, как краб, стуча по тротуару своим красным костылем. Уверен, со стороны выглядело это нелепо, но никто не обращал на меня никакого внимания. Моника Голдстайн стояла на коленях посреди улицы рядом со своей собакой, лежавшей перед высокой, коробчатой радиаторной решеткой «хаммера». Лицо девочки белело поверх зеленой формы. На ленте, которая тянулась поперек груди, висели какие-то значки и медали. Конец этой ленты намокал в увеличивающейся луже крови Гендальфа. Миссис Феверо наполовину выпрыгнула, наполовину вывалилась с нелепо высокого водительского сиденья «хаммера». Ава Голдстайн, в расстегнутой блузке и босиком, выбежала из парадной двери дома Голдстайнов, выкрикивая имя дочери.
— Не трогай его, дорогая, не трогай его, — проговорила миссис Феверо. Она все еще держала сигарету и нервно затягивалась. — Он может тебя укусить.
Моника ее не слышала. Коснулась бока Гендальфа. От прикосновения собака закричала вновь (это был крик), и Моника закрыла лицо руками. Начала трясти головой. Я не стал бы ее винить.
Миссис Феверо потянулась к девочке, потом передумала. Отступила на два шага, привалилась к высокому борту своего нелепого транспортного средства и посмотрела в небо.
Миссис Голдстайн опустилась на колени рядом с дочерью.
— Миленькая моя, ох, миленькая, пожалуйста, не надо... Гендальф завыл. Лежал на мостовой, в расширяющейся луже собственной крови, и выл. И теперь я смог вспомнить звук, который издавал кран. Не «мип-мип-мип», как положено, потому что звуковой сигнал, предупреждающий о движении крана назад, не работал. Слышалось резко меняющее тональность урчание дизельного двигателя и шуршание гусениц, вдавливающихся в землю.
— Уведите ее в дом, Ава, — сказал я. — Уведите ее в дом. Миссис Голдстайн обняла дочь за плечи, попыталась поднять.
— Пойдем, миленькая. Пойдем домой.
— Без Гендальфа не пойду! — закричала Моника. Одиннадцатилетняя, развитая для своего возраста, но сейчас больше всего напоминавшая трехлетнего ребенка. — Не пойду без моей собачки! — Лента с медалями, последние дюймы которой пропитались кровью, прошлась по ее юбке, оставив на бедре кровавую полосу.
— Пойди в дом и позвони ветеринару, — обратился я к девочке. — Скажи, что Гендальфа сбила машина. Скажи, что он должен немедленно приехать. А я побуду с Гендальфом.
Моника посмотрела на меня. В глазах стоял не шок — безумие. Но я без труда выдержал этот взгляд — слишком часто видел его в зеркале.
— Вы обещаете? Клянетесь? Именем матери?
— Клянусь именем матери, — кивнул я. — Иди, Моника.
Она пошла, еще раз взглянув на Гендальфа и издав скорбный вопль, прежде чем сделать первый шаг кдому. Я присел рядом с Гендальфом, держась рукой за бампер «хаммера», как и всегда, испытывая жуткую боль и клонясь налево с тем, чтобы не сгибать правое колено больше, чем того требовала необходимость. Однако и с моих губ сорвался крик боли, и я задался вопросом, а удастся ли мне подняться без посторонней помощи. На миссис Феверо я рассчитывать не мог. Она отошла к левому тротуару, на прямых, широко расставленных ногах, согнулась в талии, словно кланяясь особе королевской крови, и блевала в сливную канаву. При этом одна рука, с сигаретой, была отведена далеко в сторону.
Я повернулся к Гендальфу. Под колесо попала задняя часть его тела. Позвоночник перебило. Кровь и экскременты сочились между сломанных задних лап. Он поднял на меня глаза, и я увидел в них ужасающую надежду. Его язык выполз изо рта и лизнул мне запястье, сухой, как ковер, и холодный. Гендальф собирался умирать, но, возможно, не так скоро. Моника в самое ближайшее время могла выйти из дома, а я не хотел, чтобы он дожил до этого и смог лизнуть ее запястье.