— Почему?
— Потому что тогда я не знала, что ты — пожарник.
— А что это знание меняет? Я тот же Джон Стэнли.
Бетси почувствовала острую боль в ладонях, сообразив: она так сильно сжала кулаки, что ногти врезались в кожу.
— Конечно, меняет.
— Я — не герой, Бетси. Просто обыкновенный человек, который старается выполнять свою работу как можно лучше.
— Ты смертельно боишься огня. Старый Шон рассказал мне.
Его губы дрогнули, глубже обозначились морщинки на впалых щеках. Темные брови горько сошлись в прямую линию.
— Неужели, теперь все выглядит по-другому, Рыжик?
— Да, — шепнула она. Горло ее внезапно сжалось. — Даже в большей степени, чем ты себе можешь представить.
В его глазах проглянуло отчаяние.
— Вот и хорошо. Рад, что мы наконец поняли друг друга.
Сделай Джон хотя бы два шага, и он был бы в безопасности. Но… Если бы она не подошла ближе. Если бы не взяла в ладони его лицо, не поднялась на цыпочки и не поцеловала!
Джону за все эти годы приходилось встречать немало ударов судьбы — неожиданных, коварных, запретных, сокрушающих, подлых, но ничто, ничто не потрясло его так, как это быстрое волнующее касание ее губ.
Он сжал ее запястья, оторвал ладони от лица.
— Зачем? — Его голос прерывался. — Зачем ты сделала это? Во имя всего святого отвечай!
— Затем, что я должна была публично извиниться перед тобой. А может быть, и потому, что ты нуждаешься в этом.
Не дожидаясь ответа Джона, она по-приятельски обняла Тома, сказав что-то о визите к его матери, прежде чем та уедет на ранчо, и бросилась в машину.
— Интуиция мне подсказывает, что я вмешался в генеральное сражение, — пробормотал растерявшийся Биллингс, когда мужчины замерли в клубах выхлопных газов, а машина Бетси, взревев, унеслась прочь.
— Будь я проклят, если я понял, что все это значит, — прошептал обескураженный Джон.
Сирена пожарной тревоги резко зазвучала в тишине, но Джон оставался спокойным. Он взглянул на часы: сигнал, отмечающий полдень. Неизменная городская традиция.
— Какой сегодня день недели? — спросил Джон.
— Пятница, а что?
— В аптеке Гроулера в кафетерии по-прежнему подают по пятницам тройные гамбургеры в обеденное время?
— Несомненно.
— Тогда пошли. Я покупаю ленч, а вы расскажете подробнее о работе, которую так упорно мне предлагаете.
Жирная еда пришлась не по вкусу Джону. Он брезгливо отодвинул пустую тарелку и положил локти на мраморный столик.
— Видите витрину с красивой надписью золотом?
Биллингс кивнул.
— Так что с этой витриной?
— Однажды ночью я запустил в нее кирпичом? Толстое стекло разлетелось на миллион осколков.
— Чем она вам не понравилась?
— Я взбесился, потому что старина Гроулер поймал меня, когда я стянул у него аспирин. Он наябедничал моему отцу, и я получил очередную порцию березовой каши, — усмехнулся Джон.
Биллингс доел мороженое, вытер губы салфеткой и спросил спокойно:
— Но Боже милостивый, зачем же воровать аспирин?
Джон потер ноющие виски кончиками пальцев.
— Я стащил аспирин для моей матери. У нее опять разболелась голова.
— Мигрень?
— Отец был провинциальным проповедником старого типа. Он не верил врачам и отрицал медицину. Если что не так, Господь, мол, позаботится — надо только обратиться к нему с верной молитвой. Маме никогда не удавалось найти эту самую верную. Она чуть с ума не сходила от головных болей. Она умоляла, чтобы я ей доставал лекарства тайком от отца.
Биллингс попытался скрыть удивление, но это у него не получилось.
— Ваш отец, похоже, был не совсем здоров.
— Он так не считал.
— А ваша мать?
Джон недоуменно повел плечами.
— Отец был человеком со странностями, нетерпимым к тем, кто не разделял его сугубо личный взгляд на добро и зло. Она пыталась… Но, думаю, потом просто сдалась.
— Ну а вы? Он так же деспотически относился и к вам?
— Всякий раз, когда я переступал его воображаемую черту между допустимым и невозможным, он неукоснительно требовал раскаяния. Тогда я доказал отцу: от меня он никогда не дождется покаяния. К двенадцати годам у меня была такая скандальная репутация, что даже отец со своим красноречием не мог ничего объяснить прихожанам. Поэтому, как только мне исполнилось четырнадцать, он упаковал свою Библию, раздал мебель моей матушки и исчез из города. В одиночестве.
— А ваша мать?
Джон полюбовался миловидной девочкой-подростком, оживленно болтавшей у стойки с долговязым пареньком с нежным пушком там, где со временем появится борода. Мать Джона была миловидна. Он видел ее фотографии, но отец сжег их все до одной то ли в порыве гнева, то ли раскаяния.