Но вот она тряхнула головой, отгоняя навязчивую мысль, и повернулась к Андрею.
— Ну, покажись, покажись, какой ты стал! — она взяла его за руку, подвела к свету и внимательно оглядела. — Изменился, повзрослел. До войны был совсем мальчишкой, а теперь уже зрелый человек, — старший лейтенант!.. Ну, да и я не кто-нибудь: майор. Ты должен меня слушаться!..
— Слушаюсь, товарищ майор! — улыбнулся Андрей.
— Есть хочешь? Наверное не обедал?
— Обедал, обедал, Елизавета Никитична, — он вспомнил те далекие дни, когда по вечерам, усталый и голодный, прямо из института прибегал в этот родной для него дом, где его неизменно встречали таким вопросом.
— Смотри, только без церемоний, — строго сказала Елизавета Никитична. — А то, небось, отвык от меня, еще стесняться вздумаешь… Садись за стол, будем пить чай!.. — она стала расставлять на столе чашки: — Мальчики, мальчики, вон вы какие большие стали… Не помню, ты с Мишенькой в одних годах?
— Он меня на полгода старше, — ответил Андрей.
С затаенной тревогой он ждал, когда Елизавета Никитична спросит о том, о чем он не мог рассказать ей в письмах. А теперь больше нельзя молчать. Надо говорить… Но как, как он скажет?.. Сердце у него замирало и во рту сохло, как бывало перед трудным экзаменом и перед началом атаки. Он пристально глядел в стакан с дымящимся чаем.
— Как твоя рана, Андрей?
Андрей вздохнул и, чтобы отдалить трудную минуту, стал торопливо и сбивчиво рассказывать о том, как его лечили в госпитале.
— Почему же все-таки не вынули осколок? — спросила Елизавета Никитична.
— Я был очень слаб. Врачи решили подождать, пока окрепну немного. А теперь я, вроде, к нему привык, — Андрей усмехнулся. — Он меня не беспокоит, и я его тоже.
— Это плохая привычка, — сказала Елизавета Никитична. — Я за тебя сама возьмусь. Будешь моим первым пациентом на гражданской службе…
Елизавета Никитична недавно демобилизовалась из армии, где прослужила двадцать шесть лет. Она была участницей трех войн. В этом году ей исполнился шестьдесят один год. Лоб и щеки изрезали мелкие морщинки, а подбородок дряблым комочком лежал на твердом воротничке офицерского кителя. И летчики, относившиеся к ней с большим уважением, называли Елизавету Никитичну «бабушкой авиаполка».
Чем ближе надвигалась старость, тем чаще Елизавета Никитична задумывалась над тем, как устроить свою жизнь. Старость ее была обеспечена. Но о будущем она думала с горькой тревогой.
Ей не хотелось уходить из армии, от молодежи, которая ее окружала, от всех забот и трудностей, от летчиков, которые редко болели, но любили заходить к ней в кабинет и беседовать обо всем на свете, но чаще всего, как с опытным в житейских делах другом, — о своих семейных неурядицах. Там было ее место, там она была нужна. Но силы уходят, и с этим ничего не поделаешь. Вот уже и пенсию она выслужила. Какое неприятное, старческое слово — пенсия!.. Ей запомнился последний день службы.
В штабе она спокойно и неторопливо расписалась под приказом о демобилизации. Потом закончила сдачу дел новому, недавно присланному врачу и привычно, не заглядывая в зеркало, надела шинель и шапку.
Домой шла пешком: погода хорошая, а спешить некуда. Но, придя к себе в комнату, вдруг почувствовала головокружение, слабость, страшную усталость и прилегла на койку. Часы на стене показывали два — она вспомнила, что это время командирских занятий, поднялась с постели, надела на себя полевую сумку и поняла: это теперь уже ее не касается. И это прошло… Старость.
…За окном вспыхнули уличные фонари. Яркими светлыми пятнами мерцали окна. Из-за стены доносилась музыка.
— Как вы прожили все эти годы, Елизавета Никитична? — спросил Андрей.
Она ответила не сразу, собираясь с мыслями.
— Да как?.. Все время здесь, в Москве… В самые трудные дни наш госпиталь оставался на месте. Года два я жила там, при госпитале. И от того, что была всегда занята, было легче. В свободные минуты прибегала домой, чтобы посмотреть, нет ли писем в почтовом ящике. Но писем не было…
— В декабре и январе мы были в больших боях…
— Но я-то этого не знала. Я думала, что вы, мои мальчики, уже погибли. Старалась прогнать от себя эту мысль. Не могла с ней жить… Однажды ночью я проходила по палате тяжелораненых. Вдруг кто-то позвал: «Мама, мама!..» Я бросилась к той койке, на которой лежал раненый, — ну тот, что позвал меня. Он бредил. Нет, это был не Мишенька. Помню, я не удержалась и заплакала здесь же, у его кровати. К счастью, никто не видел моих слез. Врачу нельзя плакать при больных!..