Луначарский обещал Марии Федоровне помочь ей перейти на работу в Москве, но в этот период ее не прельщала административная деятельность. Возможно, что участие в немецком фильме всколыхнуло ее где-то глубоко затаенную тоску по сцене, и она созналась, что больше всего ей хотелось бы вернуться в театр.
— Ведь здесь недавно был Константин Сергеевич, и вы, конечно, виделись с ним. Вы говорили с ним о возвращении в театр? Как он отнесся к вашему желанию? — спросил Анатолий Васильевич.
По лицу Марии Федоровны пробежала тень.
— Нет, он не предложил мне сам. И я не заговорила с ним об этом. — Она помолчала. — Художественный театр — мое прошлое, пусть прошлым и останется. Я думаю о Малом театре.
Мне было понятно настроение Марии Федоровны. В самый расцвет своего актерского дарования, в момент наибольшего успеха и признания она оставила Художественный театр, чтобы разделить судьбу А. М. Горького, и теперь, через много лет, после большого перерыва вернуться в театр уже на другое актерское амплуа было бы ей слишком тяжело. Другое дело — Малый театр, новый для нее, где она могла бы наново начать свою актерскую жизнь, играя пожилых героинь.
Часто в разговорах со мной она возвращалась к этой теме; постепенно ее все больше и больше увлекала мысль вернуться на сцену, и именно в Малый театр.
В эти годы я сама работала в Малом театре, хорошо знала всю его труппу и репертуарные планы, и мне казалось очевидным, что вступление Марии Федоровны в коллектив старейшего русского театра может быть только желательным со всех точек зрения. Ни с Яблочкиной, ни с Турчаниновой, ни с Пашенной — при правильном распределении актерских сил — ей не пришлось бы столкнуться — столь различны были их артистические индивидуальности. Между тем интеллект Андреевой, ее высокая культура, ее партийность могли бы внести много ценного в жизнь коллектива.
Но вот тут-то и оказалась «зарыта собака». Мария Федоровна неоднократно подчеркивала, говоря о возможности своей работы в Малом театре, что она никому не помешает, ни у кого не будет «отбивать хлеб». Но когда Анатолий Васильевич заговорил о желательности приглашения Марии Федоровны в Малый театр, директор В. К. Владимиров изо всех сил стал противиться вступлению в труппу Андреевой. Он яростно убеждал и доказывал, что, если Андреева будет назначена приказом по Наркомпросу, театр растеряет виднейших актрис, что ему не удастся удержать ни Яблочкиной, ни Пашенной, ни Турчаниновой, что Андреева типичная представительница Художественного театра, совсем другой школы, что ее игра будет дисгармонировать со всем ансамблем…
Мне пришлось позднее говорить с актрисами, именами которых оперировал В. К. Владимиров, но никакого антагонизма к Андреевой с их стороны я не заметила. В тогдашнем репертуаре было мало ведущих женских ролей. Одна из лучших, на мой взгляд, актерских черт — жадность к работе. Пожалуй, в этом смысле появление новой для театра известной актрисы могло несколько обеспокоить членов труппы, но, повторяю, антипатии к Марии Федоровне я не почувствовала. Что касается «другой школы» — это была просто отговорка: ведь Мария Федоровна кроме Художественного театра с успехом работала в незлобинском, Свободном и Большом драматическом театрах.
Анатолий Васильевич готов был пойти на назначение Андреевой приказом наркомата, но она сама, узнав стороной, как была встречена ее кандидатура, просила не действовать против воли администрации. К тому же из Внешторга ее по-прежнему не хотели отпускать.
Решено было на неопределенное время отложить поступление в Малый театр, но не отказываться совсем от этого плана.
Начиная с ноября 1927 года до весны 1928-го, а затем с сентября 1928-го до февраля 1929-го я работала в Берлине, снималась в двух фильмах, а кроме того, осенью 1928 года участвовала в дополнительных натурных съемках фильма «Саламандра» производства «Межрабпомфильма».
В течение этих месяцев я часто, очень часто виделась с Марией Федоровной и ближе узнала ее жизнь, ее мысли и переживания.
Работа в кино изнурительная. Съемки происходили в огромных ангарах Штаакена в сорока километрах от Берлина, наспех приспособленных для киноателье. За мной присылали машину еще затемно; я проезжала через спящий Берлин, когда еще только начинали мыть мылом и щетками и скоблить блестящий, как зеркало, асфальт. Студии в Штаакене были как будто нарочно созданы для гибели актеров: из жары и духоты артистических уборных переходили в неотапливаемые огромные помещения ателье. Снимались при ртутном освещении, требовавшем специального грима не только лица, но шеи, рук, даже спины, в вечерних открытых платьях — все покрывалось сиреневыми белилами. Чуть грим стирался, тут же приходил герр обершминкмейстер (как он сам себя величал) и холодным, как лед, тампоном подновлял сиреневую краску. Работа была напряженная до крайности. Ни толковых репетиций, ни настоящей помощи режиссера. Съемки в «Совкино» и «Межрабпоме» по сравнению с этой потогонной системой казались просто развлечением в милой, культурной компании.