Но далеко не все, пользовавшиеся гостеприимством Марии Федоровны, умели быть благодарными. Некоторым из ее «постояльцев», не знавшим о ее подпольной работе, она казалась чересчур «аристократкой» или чересчур красивой, и эти люди, сидевшие за ее столом, брюзжали, интриговали против нее, старались посеять рознь между ней и Алексеем Максимовичем. Боролись с ее влиянием и те эсеровские элементы, которые попали в окружение Горького, и просто обыватели, сплетничавшие «от нечего делать». Неизменным другом Марии Федоровны оставался Владимир Ильич Ленин, который умел ценить ее ум и энергию.
Особое чутье у Марии Федоровны было на политических авантюристов и провокаторов всех мастей, которые в изобилии засылались к Горькому. Она обладала какой-то особой интуицией и разоблачала беспощадно всякого рода шпиков, как бы удачно те ни маскировались. Анатолий Васильевич рассказывал, как подобные типы, встретившись с Марией Федоровной, начинали метаться и «скисать», как черти перед заутреней.
Много интересных эпизодов запомнила я со слов Анатолия Васильевича. Остается только пожалеть, что он не оставил записок об этом периоде своей жизни. Под влиянием этих рассказов окрепло мое представление о Марии Федоровне как о женщине, умеющей любить преданно, отдавая всю свою энергию и все силы души любимому человеку, в высокое назначение которого она верила, через которого она служила всему человечеству.
Настоящая широкая общественная и политическая деятельность началась для Марии Федоровны после Октябрьской революции.
О своей работе в Петрограде она сама охотно вспоминала. Андреева считала своей заслугой переход такого выдающегося актера, как Монахов, в драму: до революции он был талантливым опереточным комиком и не решался начать новую жизнь на сцене. Мария Федоровна помогла ему своим признанием его драматического таланта. Андреева и сама выступала в те годы на сцене, но, по ее словам, чувствовалось, что в тот период ее больше увлекала организационная работа.
Я помню трагикомическое повествование Марии Федоровны о том, как ее — Дездемону — чуть было не задушил по-настоящему Отелло — Юрьев.
— Дали занавес, все выходят кланяться. Я лежу без движения, подошли ко мне, а я вся синяя и без пульса. Еле-еле оттерли щетками. А еще говорят: «Юрьев — холодный актер!» Не дай бог в таком случае играть Дездемону с горячим партнером — тут и щетки не воскресят!
Анатолий Васильевич рассказывал мне об этом периоде деятельности Марии Федоровны. По его словам, она была неутомима и, сама увлекаясь грандиозными перспективами, возникшими в театре после Октября, никогда не теряла чувства реальности и сдерживала таких необузданных фантазеров, как Юрьев и, особенно, Марджанов. Работая в Театральном отделе в Петрограде, Мария Федоровна не превращалась в чиновника, в «дирекцию»; даже те, кто бывали ею недовольны, не жаловались на ее крутой нрав, на ее требовательность, понимая, что имеют дело с художником.
В 1930 году Андреева вернулась из Берлина в Москву, продолжая работать в Кустэкспорте. Она была рада возвращению на родину и готова была временно мириться с работой во Внешторге, которая, по ее словам, ей ужасно надоела. Но как-то по приглашению Марии Федоровны я приехала в Кустэкспорт, в залы образцов, и была поражена — Мария Федоровна показывала свои экспонаты и давала объяснения, настолько интересные и увлекательные, что становилось ясно: за эти годы она превратилась в крупного специалиста по художественной промышленности и многое сделала для ее роста и развития. Особенно мне запомнились вышивки — украинские, вологодские, мордовские, белорусские, туркменские. Мария Федоровна указывала на особенности орнамента, технику исполнения; и я видела, какое ей доставляло удовольствие, когда хвалили собранные ею образцы.
Когда я расспрашивала Марию Федоровну, как она устроена в Москве, она отвечала как-то неопределенно.
В декабре я вновь увиделась с Марией Федоровной. Она была назначена директором Дома ученых и горячо принялась за эту новую для нее деятельность. От общих знакомых я узнала, что в материальном и бытовом смысле ее жизнь складывается нелегко, что даже того скромного уюта, который был у нее в Берлине, здесь, в Москве, пока нет. Сама Мария Федоровна смотрела на неустроенность своей жизни как на временное явление, и она оказалась права: постепенно ее квартирные и материальные дела наладились, и она имела все необходимые условия для работы и отдыха. Мария Федоровна увлеклась работой в Доме ученых, и, насколько я знаю, ее деятельность там была плодотворной и нужной.