Теперь, когда квартира эта превратилась в мемориальный музей, комнаты выглядят более нарядными благодаря стеклянным ящикам, защищающим полки с книгами и посудой. Тогда же только в комнате Лили Юрьевны Брик было несколько украшающих вещей, главным образом флаконы духов, вазы с цветами; две другие комнаты пустоваты и строги. Все двери широко открыты. В первой комнате на столе бочонок с крюшоном, подносы с бутербродами, стопки тарелок. Ничего лишнего также и в сервировке.
На одном из вечеров Владимир Владимирович читал свою «октябрьскую поэму» «Хорошо!»
Луначарский слушал эту поэму во второй раз и считал, что это один из шедевров Маяковского: «Это — Октябрьская революция, отлитая в бронзу». (На юбилейной сессии ЦИК СССР в Ленинграде в своем докладе «О культурном строительстве за 10 лет» Луначарский сказал: «Маяковский создал в честь октябрьского десятилетия поэму, которую мы должны принять, как великолепную фанфару в честь нашего праздника…»).
Утром Анатолий Васильевич вернулся из Ленинграда; весь день прошел у него в напряженной работе, и к вечеру он почувствовал себя утомленным и нездоровым. Но за несколько дней до отъезда в Ленинград он обещал Маяковскому быть у него на чтении «Хорошо!» и решил, несмотря на плохое самочувствие, сдержать слово. Во время чтения я заметила, что Анатолий Васильевич украдкой принял нитроглицерин, значит, с сердцем неладно! Я написала и передала ему записку, что нам следует незаметно уехать. Анатолий Васильевич отрицательно покачал головой. Тогда я придвинулась поближе к нему и стала шептать, что ему не следует оставаться, что Маяковский его извинит, тем более что он слушает поэму вторично. Он мне ответил шепотом:
— Есть вещи, которые можно слушать много раз и всегда интересно.
В этот вечер у Маяковского было особенно многолюдно, стульев не хватило, сидели на подоконниках, на ручках кресел.
На этом чтении поэмы «Хорошо!» в Гендриковом переулке был также А. А. Фадеев, молодой, стройный, в темно-синей кавказской рубашке с ремнями и множеством пуговок. У него были светло-каштановые волосы, какая-то еще юношеская угловатость. Чувствовал он себя явно не в своей тарелке. Когда мне случалось видеть Фадеева среди «своих», он казался веселым и общительным, чудесно пел сибирские песни — здесь же он как-то присматривался и прислушивался; он был очень собран. Мне он напомнил парламентера в военном лагере.
В этот вечер его «прорабатывали» шибко и все скопом, и ему не всегда удавалось парировать удары. Выступали главным образом теоретики «Лефа»; очень язвительно, слово за словом, как в шахматной партии, они сначала учинили «разгром» «Разгрому», а потом всей позиции РАПП. Возникла жестокая перепалка с Асеевым. Маяковский ходил по комнате, курил и только изредка бросал короткие, меткие реплики, хотя Фадеев обращался главным образом к нему. Анатолий Васильевич не вмешивался в этот спор, только слушал с большим, чуть насмешливым вниманием.
По дороге мы довезли Фадеева до его дома. Только в машине он начал постепенно оттаивать.
— Ведь я пришел слушать стихи, меня так любезно пригласили, и вдруг меня атаковали нежданно-негаданно.
Анатолий Васильевич ответил, смеясь:
— Вы, Александр Александрович, оказались одним воином в поле. Что ж, это почетно.
Эти вечера у Маяковского совсем не походили на обычный прием гостей. Неизменный бочонок с крюшоном, бутерброды, иногда фрукты были расставлены на столе, но никто никого не «усаживал», не «занимал», не «угощал».
Приходившие располагались группами в зависимости от своих симпатий, ну, конечно, и от наличия свободных стульев. Мне кажется, что и сами хозяева знали только приблизительно, кто именно будет у них в гостях. Была своя основная группа, но к ней присоединялись друзья и «друзья друзей», и просто творческие работники, вхожие в литературную среду. Бывали художники, режиссеры, очень часто работники кино. Курили непрерывно все, начиная с хозяина, но пили весьма умеренно, и, как правило, водка там вообще не подавалась.
В этом обществе, где центром всего был Маяковский, интерес и доброе, теплое отношение Анатолия Васильевича вызывал кроме самого Маяковского еще ряд людей.
Как-то мы оказались в отдаленной комнате вместе с Сергеем Михайловичем Третьяковым. Обычно сдержанный и молчаливый, Третьяков в этот вечер разговорился, он очень увлекательно рассказывал о Китае, о встречах с китайскими писателями и учеными, о своеобразной жизни китайских городов, о бесправии народа. Анатолий Васильевич очень ценил Третьякова, особенно он любил его стихи «Рыд матерный» и драму «Рычи, Китай!». Кроме писательского таланта Третьякова Анатолий Васильевич всегда отмечал его ум и разностороннюю эрудицию. Иногда в беседе с ним Анатолий Васильевич называл его «Сережа». Так как Анатолий Васильевич, несмотря на свою необычайную простоту, абсолютно не склонен был к фамильярности, — это был верный признак теплоты его отношения. Маяковского он часто, говоря о нем, называл «Володя», не прибавляя фамилии, и я знала, какого Володю он имеет в виду.