— А почему столько собак?
— Ой, я вижу, на вас не угодишь! Буржуазные дамы всегда гуляют с собачками, чтоб вы знали! Я им обещал прибавить по три рубля за собаку.
Мы подошли к «массовке»; там царил густой запах нафталина, который распространяли парадные костюмы, вынутые из сундуков. Настроение нашей «массовки» было самое радужное: встретились со старыми знакомыми, вывели погулять собачек, снимаются с московскими артистами, да еще получат двенадцать рублей, а с собачкой пятнадцать!
Оцеп понял, что ничего другого администраторы ему не доставят, и смирился.
По трапу сносили гроб Стронга, за ним следовала миссис Стронг в глубоком трауре; толпа ждала. Потом пошел дождь, и все «американцы» разбежались по парадным подъездам, спасая от дождя «шикарные» костюмы.
Редко-редко выпадал час-другой ясной погоды, но с утра приходилось гримироваться, одеваться и ждать.
По вечерам мы собирались все вместе, чаще всего в моем номере; строили планы, мечтали о новых фильмах… Отношения в нашей группе были очень хорошие, товарищеские; было много надежд, много планов. Иногда мы просто дурачились, как дети. Оцеп удивлялся, почему нам так весело, — он сам был расстроен, что нас так подводит хваленая одесская осень. Наконец судьба сжалилась над нами, и мы в сравнительно короткий срок отсняли сцены на палубе парохода. В последний день решено было не делать никаких перерывов, не терять ни минуты, использовать все время. К часу дня мы все были чертовски голодны. Я стояла у пристани вместе с Барнетом и горестно вздыхала:
— А ведь я думала, что здесь, в Одессе, у самого берега моря есть рестораны, поплавки, бары, всюду креветки, устрицы, мидии…
— А что такое мидии? — спросил Борис Васильевич.
— Ракушки, такие серые, совсем невзрачные с виду, но такие вкусные.
Барнет куда-то ушел, а я, оставшись одна, грустно смотрела на серое небо, на свинцовые волны… Какая досада, что Оцеп не отпускает нас в город хоть слегка закусить… Вдруг откуда-то появился Барнет, в руках и в карманах у него были какие-то раковины и слизняки.
— Прошу вас, вот они, устрицы! — сказал он, улыбаясь всеми ямочками на щеках, и раскусил какую-то отвратительного вида ракушку. Стоявшие тут же одесситы закричали и замахали на него руками: это было какое-то совсем несъедобное, чуть ли не ядовитое существо. Среди «массовки» началась настоящая паника. Барнета окружили, давали ему десятки советов, рекомендовали противоядия. Только после этой невольной демонстрации Оцеп командировал помрежа привезти нам из ближайшего кафе бутерброды и булочки. Мы готовы были качать Барнета: чрезвычайно брезгливый Оцеп пришел в ужас от того, что его актеры готовы есть каких-то неведомых морских тварей, и пожертвовал получасом, чтобы накормить голодающих…
Я уехала в Москву, а оттуда через неделю выехала за границу вместе с А. В. Луначарским.
Когда мы вернулись, «Медвежья свадьба» была смонтирована, и в кино «Арс» (ныне театр имени Станиславского) была назначена премьера. Теперь такие премьеры бывают только в Доме кино или в двух-трех кинотеатрах во время международных фестивалей. В кино «Арс» собралась многочисленная публика, состоявшая в основном из людей, причастных к искусству. Фильм понравился, ему много аплодировали, вызывали исполнителей, особенно Эггерта. После сеанса был устроен банкет, на котором присутствовал А. В. Луначарский, ведущие работники «Межрабпом-Руси», работники театра, журналисты, писатели.
Фильм имел большой успех. Те изъяны, которые так беспокоили меня и о которых я часто говорила с Эггертом и Гребнером, не помешали успеху «Медвежьей свадьбы». Я написала Эггерту записку: «Победителей не судят» — и прикрепила ее к трости с набалдашником в виде двух медвежат, которую подарила ему после премьеры.
Мои несогласия с Эггертом были спорами товарищей по работе, абсолютно не отражавшимися на наших дружеских отношениях, но я, остынув от горячего приема, оказанного зрителями «Медвежьей свадьбе», считала все-таки, что этот фильм мог бы быть интереснее и глубже, если бы постановщик приблизил его к идейному содержанию пьесы.
Межрабпомовцы сияли — фильм оправдал их надежды и в течение многих лет делал огромные сборы. Эггерт стал популярнейшим киноактером и каждый день получал десятки писем с пылкими объяснениями в любви, главным образом от совсем юных девушек. Его жена, Анна Карловна, отвела ящик в письменном столе под эти письма; потом пришлось отдать под них весь стол целиком. Иногда она отвечала девушкам, подписываясь то за Константина Владимировича, то за несуществующего секретаря. Ее очень забавляла эта переписка, а иногда она говорила с тревогой: