В 1923 году был двадцатипятилетний юбилей Художественного театра, но по значительности он не мог сравниться с юбилеем Малого: «25» и «100»! Цифры говорили сами за себя.
В юбилее Малого — вековая жизнь театра, пронесшего через все годы те благородные традиции, которым, по выражению Луначарского, «воздают хвалу взволнованными голосами Белинские и Добролюбовы».
Грандиозность этого события заставила задуматься всех членов коллектива Малого театра, достойным ли продолжателем славных традиций является наш театр 1924-го года. Выступить перед общественностью страны, приславшей на юбилей свои делегации, чтобы продемонстрировать уважение к прошлому и веру в будущее театра, — это налагало ответственность на весь наш коллектив.
У Южина было много волнений в связи с юбилеем: программа праздников, порядок чествований, пресса, приглашения.
Торжественное заседание было назначено на двенадцать часов дня. На украшенной бесчисленными цветами сцене собралась вся труппа, женщины в нарядных белых платьях.
Думаю, что все члены коллектива Малого театра испытывали радостное волнение, чувство гордости вместе с сознанием ответственности, возложенной на каждого из нас.
Мы все получили значки «Столетие Малого театра» с изображением здания театра под цифрой «100» и нашими фамилиями на обратной стороне.
Почти в каждой актерской уборной были в этот день цветы, конфеты, шампанское. Все от мала до велика чувствовали себя именинниками.
Кроме вдохновенного, взволнованного выступления Луначарского я запомнила очень сердечное приветствие академика Сакулина, Художественного театра и лично Немировича-Данченко, Юрьева во главе делегации Александринского театра.
В репетиционном зале, в актерском фойе, в дирекции — всюду были гости; пришли все те, кого бы сейчас мы назвали «зрительский актив» Малого театра: литераторы, художники, музыканты.
Запомнилась мне такая трогательная подробность: пожилая женщина, не захотевшая назвать свою фамилию, отвечавшая на наши вопросы: «Я — друг Малого театра», принесла на этот праздник своеобразный подарок: она испекла большие красивые пряники с надписью глазурью «100. Малый театр», по числу актеров труппы, и каждому из нас подарила такой пряник. Быть может, кто-нибудь из артистов сохранил эту курьезную реликвию; теперь она могла бы занять почетное место в Бахрушинском музее.
Вечером был спектакль, составленный из отдельных сцен: «Горе от ума», «Отелло», «Ревизор» и затем апофеоз — живая картина, в которой должны были продефилировать все важнейшие образы мировой и русской литературы, появлявшиеся на сцене Малого театра за сто лет. Мне было сказано, что я буду изображать М. Н. Ермолову в роли Орлеанской девы. За несколько дней до юбилея назначили репетицию этой живой картины, но репетиция не состоялась: И. С. Платон ограничился тем, что проверил световые эффекты. Мне нужно было выйти на сцену в воинских доспехах Иоанны и застыть в указанной Платоном позе. Проще простого! Но я чувствовала себя так, словно мне предстоит дублировать Ермолову, да еще в таком высокоторжественном вечере, и волновалась ужасно. А затем, когда я увидела, что принесенный мне костюм измят и потрепан, я огорчилась чуть не до слез и почему-то чувствовала себя виноватой за неказистый вид Жанны д’Арк.
Из-за всех треволнений, вызванных «Орлеанской девой», я из зрительного зала видела только отрывок из «Горя от ума» и «Отелло» (сцену с платком).
Роль венецианского мавра играл Южин, Дездемону — Е. Н. Гоголева, Яго — С. А. Головин.
Я очень рада, что мне удалось хотя бы в этом отрывке увидеть Южина в роли Отелло. Конечно, возраст и усталость, особенно за эти предъюбилейные, напряженные дни, — все это сказывалось на исполнении Южина. Можно было лишь догадываться о былой силе, темпераменте, кипении страстей, которыми прежде отличалось его исполнение роли мавра. У Южина в этот вечер чувствовался умно и тонко намеченный рисунок роли, что-то вроде режиссерского показа: вот так надо играть, так трактовать, так передавать те или иные моменты роли. Наряду с восхищением было и щемящее чувство досады, словно видишь полотно большого мастера с поблекшими и потускневшими от времени красками. Невольно думалось: слишком поздно — это только этюд, бледный оттиск, а полноценного воплощения образа Отелло Южиным мы уже не увидим. Приблизительно те же чувства вызвала у меня лет через восемь игра Отелло — Леонидова. Все есть — талант, понимание, но уже нет физических сил.
Только на этом юбилейном вечере мне пришло в голову, что Александру Ивановичу уже шестьдесят семь лет, что он стар и его нужно особенно беречь. Но время тогда было напряженное, бурное; его не берегли, и он сам не умел себя щадить.