4
Ночью в окоп приполз старшина с термосом на спине. Мы наелись горячего гуляша, и тут обнаружилось, что у нас нет ни капли воды. Я прихватил с собой две фляги и вылез из заветного окопа, который не покидал двое суток. Узкая полоска воды блекло светилась за косогором. Пулеметы не переставая работали на том берегу, и мне казалось, что все они бьют в меня. У реки я наполнил фляги и пополз назад. Больше всего на свете мне хотелось вскочить на ноги и пробежать те тридцать метров, которые отделяли меня от окопа, но я полз, вжимаясь в землю и боясь оглянуться, чтобы не видеть пулеметов, не видеть их судорожных вспышек, несущих смерть.
Я дополз до окопа и обнаружил, что обе фляги пусты. Пули пробили их насквозь, я даже не заметил, как вытекла вода. Я лежал у окопа, смотрел на узкую полоску воды, и на душе у меня было несладко...
Я прошел по пашне и остановился, беспомощно оглядываясь по сторонам. Где же оно? До сих пор передо мной были поля и пашни - так сказать, вид на окоп. А ведь я нес в своей памяти вид из окопа. Откуда мне было знать, каким был вид на окоп со стороны?
Однако же я шел дальше, спустился в лощину и вдруг увидел полоску воды за косогором. Я затаил дыхание и быстро лег на землю. Полоска воды сузилась. Это и был вид из меня - из моей памяти. Не сознавая, что я делаю, я пополз по-пластунски вперед. И едва не скатился по пологому склону в какую-то яму. Еще не веря себе, я поднял голову и увидел перед собой отчетливый оттиск окопа. Это был он, в виде буквы "Г", а рядом виднелся другой окоп, в котором сидел командир батальона, ругавший артиллерию. Окоп завалился, зарос травою - ложбинка, а не окоп. Но это был он. Я сделал короткую перебежку и с ходу шлепнулся в окоп.
...На рассвете две роты форсировали реку. Мы надежно прикрыли их огневым валом, и они заняли деревню на том берегу. Справа форсировала Великую соседняя дивизия. Немцы быстро сматывали удочки и шпарили по берегу изо всех стволов, чтобы не возить за войском лишний груз. Грохот на берегу стоял ужасный, и вот тогда-то сказал подполковник Безбородов, что после войны мы непременно приедем сюда, чтобы послушать тишину. Мы ответили: "Да". И никто не знал в ту минуту, что подполковнику Безбородову осталось всего 60 километров жизни, а капитану Пушко лишь на 10 километров больше, что оба они погибнут под латвийским городом Алуксне, а разведчик Абраменко будет мучительно ранен в лицо, а меня ранит в грудь, и население нашего окопа разбредется кто куда...
И вот я лежу в старом военном окопе, и над Великой стоит удивительная тишина. Я припал щекой к траве и слушаю мудрую тишину земли.
Я лежал на земле, а мне вспоминался лед, январь сорок четвертого, замерзшее озеро Ильмень и мы идем по льду, чтобы первыми принять на себя удар и отвлечь внимание врага. Как давно было все это, и первый день войны и все, что стало потом. Не десять, не тридцать лет назад, а десять тысяч лет назад было это и было словно на другой планете, потому что даже представить нельзя, чтоб это снова началось на земле! Мы шли тогда, и темная ледяная пустыня простиралась вокруг, будто мы пришли на ту планету, когда там был ледниковый период и все покрыто льдом и снегом; кругом был долгий мрак, и ни одна звезда, ни одно солнце не давало ей своего тепла, а мы пошли и легли на лед, чтобы согреть его теплом своих тел. Но холода вокруг было больше, чем человеческого тепла, а берег ощетинился железом, во мраке рождались вспышки и гремел ледяной гром. Смерть стала более простой, чем жизнь, и все вокруг было приспособлено для смерти.
И тогда мы поняли самое главное: надо, чтобы растаял лед и солнце зажглось, и жизнь стала доступной для всех живых и чтобы все вокруг стало для жизни.
Человек имеет право на жизнь, это его первое право, и он должен завоевать его, если ему не дают его просто так.
Для этого надо было встать и умереть.
Немногие дошли тогда до берега, а мертвые остались на льду, и озеро выносит теперь на берег их кости. Они никогда уже не вернутся на нашу планету, никогда не увидят прекрасного солнца земли, не услышат пения земных птиц и голоса земных детей, и аромата земных трав. Но и живые никогда не забудут того, что мертвые сделали для них...
Много раз становился и таял лед, а сейчас я лежал в окопе и слушал покой земли. Именно здесь я понял впервые, как это хорошо, когда под ногами есть земля и можно укрыться в ней.
Земля вдруг тяжко вздохнула. Частая пулеметная очередь прокатилась над полем. Я удивленно поднял голову и увидел трактор, шедший по пашне. Трактор тащил сеялку, а за сеялкой стоял мужчина в старой выцветшей гимнастерке, и где-то на земле хранился его окоп.
Трактор развернулся и затих в отдалении. Я снова прилег на траву и еще послушал тишину. Земля была холодная и сырая. Я встал, опасаясь простудиться...
Путешествие было закончено. Я не только нашел свой старый окоп, но и вспомнил те чувства, которые смутно бродили во мне, в юном двадцатилетнем лейтенанте. Память земли и память чувств сошлись для меня в этой точке планеты, и я снова, с еще большей силой, чем тридцать лет назад, ощутил вдруг острое и сладостное чувство благодарности к земле, которая прятала и укрывала меня. Древняя наша земля, родившая нас! Она умеет любить и не умеет убивать. И человек должен учиться у земли этому неумению.
Мне никак не хотелось уходить отсюда. И вдруг я понял: все, что я делаю и чувствую сейчас, обратно тому, как делал и чувствовал, когда был солдатом. Я любуюсь окрестным пейзажем, вместо того чтобы прятаться в окопе. А в окопе, приникнув к земле, я слушаю тишину планеты, а не вой снаряда. И когда мне почудился треск пулемета, я безбоязненно поднял голову, вместо того чтобы вжаться в землю. Я перестал быть солдатом, забыл солдатские привычки и вместо того, чтобы думать о смерти, думаю, как бы не простудиться.
И все это оттого, что на земле мир, и сеятель в старой солдатской гимнастерке бросает в землю семена.
И солнце безмятежно светит с неба, крест-накрест перечеркнутого пушистыми белыми нитями, беззвучно растягивающимися и уходящими к горизонту.
1974