У поворота к Дону, к хуторам, Сергей свернул с трассы, вынырнул из гула бесконечных самосвалов и вскоре опять окунулся в тишину, в спокойный, медленный, мир. С неба величественно прорывалось предзакатное солнце, и на берегу Дона ярко, словно в июле, светились красные вербовые прутья, зеленели на снегу, не добитые морозом, плети ежевики. Неровно заснеженный, бугристый Дон почти не угадывался среди низких берегов, сровненных поземкой; на льду лежала такая же, как на поле, утрушенная половой, поклеванная подковами дорога, а все-таки Дон оставался Доном!.. На просторных, как стадионы, ледяных площадях, на середине, мороз отчетливо пах волной, ясно чувствовалось в глубине, под дорогой, под машиной, извечное могучее движение большой воды… Вода шла для стройки, как шли для стройки самосвалы с камнем, как ехал он, Голиков, чтобы проводить переселенческие собрания. Не так уж трудно управлять районом, когда смотришь в главное, когда знаешь, что будешь ломать тормозящие дело мелочные свары хуторян.
В таком готовом уже настроении, надышавшийся морозом, заранее предубежденный против богатых кореновцев, приехал Голиков в колхоз имени Щепеткова.
Настасья Семеновна была у себя в конторе, когда на улице остановилась машина секретаря райкома. Голова Настасьи раскалывалась. Завтра с утра начиналось общеколхозное собрание; сегодня тоже с самого утра, непрерывно, одно за другим, прошло расширенное партийное собрание, затем комсомольское, потом заседание сельсовета. Настасья вышла на крыльцо навстречу секретарю, вымученная и безразличная. Голиков же был бодр, сказал, что остается ночевать, энергично стал расспрашивать, как прошла подготовка к завтрашнему голосованию. На улице вечерело, со стороны площади, откуда-то с воздуха, раздался крик гусиного стада. Это нагулявшееся стадо шло лётом к своим дворам. Через секунду над крышами домов, разгоняя воздух, блистая серебром подкрыльев и широкими крыльями, понеслись грудастые птицы. Хрустнула, покатилась с вербы сбитая гусаком сухая ветка. Птицы, выставляя вперед лапы, грузно садились у колодца, взметывали на дороге снег и солому. Они возбужденно гоготали, переговаривались, вытягивали к небу шеи. После степного ветра в хуторе было особенно тихо, мягкий воздух ласкал кожу на лице Сергея, и в этом воздухе нежились нескончаемые кореновские сады, прочно стояли дома на каменных фундаментах, под толстыми камышовыми крышами.
«Здорово живут, куркули!» — думал Голиков, вспоминая хилые степные поселки, все больше утверждаясь в желании не панькаться с хутором Кореновским.
— Поделились с погорельцами фуражом? — спросил он.
— Поделились. Мы добрые, — холодно ответила Щепеткова. — На этой соломе пуп свой рвали, стаскивали к хутору по единой соломине. А они забрали по морозу. Готовенькое.
Сергей нахмурился: даже у председательницы такие настроения! Но злиться секретарю не полагалось. Он осторожно спросил, что вообще думает Щепеткова о нынешних событиях, как относится к переселению.
— Надо, — значит, поедем, — вздохнула Щепеткова.
Голиков заметил, что вздохам здесь не место, обстоятельно стал говорить о соединении завтрашнего Цимлянского моря с Каспийским, Азовским, Черным, а на севере — с Балтийским, с Белым. Разве это не окупает мелких естественных потерь? В войну теряли больше.
Щепеткова слушала, но Сергей видел, что между ним и этой женщиной стоит та прозрачная, но совершенно непробойная стена, какая еще недавно стояла между ним и железным бюро Ростовского горкома, когда бюро отрывало Сергея от аспирантуры. Он отпустил Щепеткову, один пошел по хутору. Интересно, что думают остальные отцы колхоза? Их можно сейчас собрать в правлении, а еще лучше в сельсовете, у Конкина. Но это получится лишь официальный разговор. Надо запросто зайти в один, в другой дом, взять и побеседовать по душам. Вообще-то на их точку зрения плевать. Известна их «точка».
Сергей перешел широкую площадь с каменным памятником и оградой посередине, зашагал по прямой тихой улице.
— Кто здесь живет? — Он остановил проходившую девочку, показал на высокую деревянную хату.
— Черненкова, секретарь партийной организации.
Голиков уже встречался с Черненковой у себя в райкоме. Он постучал, дверь ему открыла целая куча детей. Дарья мыла полы. Она подняла голову и, прикрыв рукой вырез на блузе, плечом отвела с лица рыжую прядь.
— Вам кого?.. А-а, Сергей Петрович! Пожалуйте!
У входа было уже вымыто. Некрашеные дощатые полы, выскобленные до живого дерева кирпичиной, натертые желтым песком, влажно сияли под лампой. Голиков покосился на свои сапоги.