Сергей хмыкнул:
— Влипли в герои, — значит, валите в бесперспективный сухой Подгорнов на голодранство! Точней, на нищенство, на то, чтоб тянуть руку за дотациями, христарадничать!
Орлов оглянулся: не слушают ли их? Спина кучера в напяленной кулем венцераде маячила впереди в крутящемся снегу; заместитель начальника комплексной экспедиции по изысканию и проектированию населенных пунктов в связи с затоплением, словно обремененный своим непомерно длинным титулом, с первой еще секунды пристроился спать, натянул на уши каракулевую кепку, залез под толстую овечью полость.
Нет, никто их не слышал.
— Бесспорно, Кореновскому будет не мед, — сказал Орлов. — Но весь-то район важнее одного Кореновского. Он первый, где собрание проведено, и у всех переселенцев он теперь на виду, все будут коситься на него, смекая про себя: можно или не можно и нам тянуть волынку с переездом.
Орлова раздражало, что он упрашивает. И без толку, наверно… А ведь продолжайся их дружба, все легко б утряслось дома, за добрым разговором, за рюмкой водки, которую Орлов не пьет, между шутками передергивает; да и Сергей не пьет, а лишь для куража, для душевного настроя любит, когда графин на столе, потереть руки, чокнуться, словно заправский гуляка.
— Да, — подытожил Орлов, — не глядя на неудобства, хутор обязан ехать.
— А если эти, что на крыльце, имеют другое мнение? — спросил Сергей. — Или прикажете не считаться с их активностью, их творчеством?.. Наконец, с кровью их сердца!
Борис Никитич сморщился. За весь нынешний день единственным со стороны Голикова нераздражающим разумным было его решение уезжать санями, бросить машины в хуторе. Сани даже здесь, среди затишной улицы, скрипя, резко дергаясь, вреза́лись в переметы снега; по брезенту, поднятому над головами, сеяло точно песком; рядом этот «герой» молол об активностях, кровинах, сердцевинах… Да откуда в нем, современном парне, такие древности?! Разве вдолбишь ему, что точно так же, как изжили себя лошади, остались в нашем мире техники лишь для призовых скачек и киносъемок, так же эта активность колхозников с хватаниями за грудки, с басовыми выкриками о правдах-матках осталась лишь для книг, и опять же для киносъемок… Орлов терпеть не мог игру в бирюльки, и теперь, когда освещенный клуб скрылся из глаз и возвращение отпало, он сказал:
— Послушайте, Сергей Петрович! Куда и когда двигаться затопляемым колхозам, зависит только от вашего и моего сознания. И бросьте долдонить еще о чьих-то активностях. Их, этих активностей, на практике нету. Уразумейте — отсутствуют!.. Станицы десятки уже лет, еще с коллективизации, переключились на другое. На хозяйство. А во всем остальном полагаются на указание: они ведь не мужики, они колхозники, народ дисциплинированный, реальный.
— Но тогда зачем же правительственная директива — поднимать инициативность переселенцев, их творчество?
— Тьфу! — сплюнул Орлов. — Короче! — сказал он. — Кампания, как я уже имел удовольствие вам напоминать, поручена райисполкомам, то есть в нашем районе мне! А вы, если уж так хочется, воображайте, что вот те оставшиеся в хуторе товарищи переполнены, как вы выражаетесь, проблемами! Творчеством! Что они сейчас митингуют, толкают огненные речи!..
Нет, речей никто из оставшихся не «толкал». Хуторяне, едва собрание закончилось, разбрелись; привычно задерживалось лишь колхозное начальство да от нечего делать топталась молодежь. Люба все стояла на ветру, с ненавистью оглядывала каждого.
С крыльца сходили руководители. Штатные отцы колхозников. Боги, которые на глазах Любы прохлопали пустошь… Взамен всучили им, лопухам, занюханный Подгорнов; следом перечеркнулось и это, — мол, чиликайтесь, ищите, балбесы, сызнова; а они прикидывались теперь, что все в порядке. Они будто демонстрировали свое личное благополучие, вышагивали парами. Черненкова с мужем, Конкин с Еленой Марковной, Щепеткова с начальником карьера Солодом. Правда, Щепеткова отбрила его: «Отцепились бы, Илья Андреевич». Но кто бы кого ни отбривал — все спешили в свои дома к разогретому ужину, к горячему чаю… Нет, не все. Валентин Голубов в своей по-чапаевски кинутой на затылок кубанке с красным бархатным верхом с золотым перекрестьем догнал на ступенях Андриана Щепеткова и Любиного свекра, задержал их. Сделал это робким, несвойственным для него образом. Коснулся пальцем спины одного, потом другого, произнес, сконфуженно хмыкнув:
— Я до вас как директор курсов преобразования природы… Остановитесь, ребята.