Боящийся взглядов жены, Конкин годами угнетал ее свирепей, чем пьяница-громобой, работающий во хмелю кулаками. Пьяница протрезвляется — и тогда испытывает раскаяние, а Конкин не протрезвлялся от своих идей, без перерыва давил ими жену, хотя испытывал угрызения от ее старательной улыбчивости. Особенно от вздохов. Начнет вздох — и сразу же сморкнется или скрипнет стулом, вроде и не вздыхала. Будь перепрокляты эти скрипения, да лучше шарахни к едреной бабке мужа-туберкулезника утюгом — избавь от своей психотерапии!
Чтоб все же лежать, он определял, что́ на улице. Царапаний по стеклу уже не было, — значит, снегопад убился, ветер сдул тучи, и ничто не загораживает свет между полями и луной. Ясно видать, как по полю текут белые бесшумные, как дым, крупицы. А может, уже шипят, заверяются стружками. Конкин знает: стружки будут расти, делаться бегущими бурунами, а через день-два весь снег лётом пойдет по воздуху, догола обнажая посевы. Когда Елена Марковна останавливала машину, с крыши доносился говор флюгерка-пропеллера. Шест под флюгерком еще не скрипел, но пропеллер тарахтел уже напряженно. Под это тарахтение Конкин, выискивая дело, складывал куплет для будущей агитбригады. У него получалось:
Пойдет, если исполнять хором, с высокой эстрады под хорошую музыку. Или еще злободневней:
А может, раззараза суховей?.. Нет, ерунда все же получается… Надо спать. Локти оттянуты правильно, грудь развернута, но увиливать от самого себя и дальше невмоготу. Колхозники на нас нахаркали, а мы утерлись, вроде это божья роса, и пошли отдыхать! Почивать!! Погружаться в руководящие сны!!!
Хоть он не шевелился, Елена Марковна остановила машину, сказала:
— Степан, ты опять жуешь свое сердце.
— К черту, — заорал он, освобожденно раскрывая глаза. — Ты прикинь, Леля, на пальцах, сколько нас было сегодня начальников. Сельсовет, партбюро, правление, райком, райисполком, представитель области по затоплению. И все вместе, всем кагалом, не воспламенили колхозников. Еще, спасибо, Голиков предложил не закруглять поиски…
Чтоб отвлечь мужа, Елена Марковна приложила к себе необмятый стромкий халат, прихваченный по синему белой наметкой, спросила, скусывая с плеча конец наметки:
— Как ты считаешь, если нашить сюда спереди карманчик?
— Да к чертовой, говорю, матери. Я говорю: не сумели повернуть людей! — взвился Конкин.
Елене Марковне хотелось уговорить мужа. Но разве уговоришь?.. И как уговаривать, если сама страдала, что с хуторянами потерян контакт, если сама до старости прожила вечной комсомолкой в душе, активисткой двадцатых годов — той самой Лелей Борман, какой была на гомельской белошвейной фабрике, откуда, бросив отца, сестер, теток, всю обширную гомельскую родню, она — щуплая девчонка, узкоплечая, большеглазая — уехала по комсомольскому призыву в Кулунду, в первый создающийся там колхоз, где и познакомилась со Степаном, навсегда приняла его жизнь как собственную. Поэтому сейчас — уже не Леля Борман, а гражданка Конкина, уже не узенькая девчонка, а пожилая женщина с круглыми некрасивыми плечами — она кивала мужу. На его работе надо или вовсе не путаться под ногами, или отдавать людям все!.. Прежде она тоже отдавала все, работала и в женотделах и в детдомах. Чудесно дышалось, когда слышала слово «критика» и понимала его действительно так, как оно звучит, а не так, что «убирайся с нашей дороги». Теперь она помудрела. Большой плюс, когда мудреешь, хотя мало радости от этого. Или все же значение слов не изменилось? Степан уверен, что не изменилось. Степан услышит «комсомольцы», — значит, подавай ему ребят, которые и рюмки водки не выпьют. Ничего не желает признавать. Наверно, оттого, что везет ему, как пьяному. Ведь даже в ежовщину прямо на партконференции бахнул, что протестует, и хоть его с первых трех слов — из зала да в трибунал, но раз везет, то везет: началось разоблачение ежовщины, и не доехал до Воркуты — реабилитировали, еще и объявили героем.
Она смотрела на его худой, цыплячье-острый кадык, размешивала мед в стакане молока. Мед этот — столовая ложка на стакан парного козьего молока — настоящий майский. Чистая глюкоза и витамины. Степан не любит сладкого, но, когда отвлекается, не замечает, что пьет, и выпьет.
Однако он отпихивал ее руку, говорил:
— Возьми Матвея Щепеткова, на должности которого я тру штаны. Умел же он убедить любого пахаря, даже крепкого хозяйственного казака, бросить дом — полную чашу, малых детей и с песней идти на смерть!