Люба возразила. Совет должен знать, какой организации адресуют документ. Живов распорядился:
— Пиши: колхозу «Коминтерн-1».
— Зачем же «Коминтерну-1»? — воскликнула было Люба, но вдруг сообразила, что этот всеми почитаемый специалист попросту дезертирует, хочет сбежать в горовой непереселяемый «Коминтерн-1». При этом боится общего собрания, решил выхитрить документ в Совете.
Будто не Живов, а она попалась в грязном деле, Люба смешалась. Однако ее пост требовал действий, и она встала над столом, объявила, что справку не заверит. Пост требовал еще большего — осуждения посетителя, не глядя на то, что посетитель этот, когда Любы не было и в помине, рубал белогвардейцев вместе с Любиным отцом, а после плечом к плечу с ним воевал с фашистами. Она набрала воздуху, спросила Живова: неужели он так же, как сейчас из колхоза, бегал с фронтов гражданской и Отечественной?
Тяжелые, толстые губы Живова были приоткрыты, обнажали стальные, отлитые сплошняком пластины зубов, блестящие, как и медаль, видная под распахнутой тужуркой.
— Эх вы! — давя себя, говорила Люба. — Еще и заслуженный. Стыдно!
В дверь заглянули две старушонки. За ними выросла Дарья Черненкова — вечный враг норовистого Живова. Отсунув старушонок: «Не спешитя помирать, девочки», — она шагнула в дверь, и Живов пошел из кабинета.
— Что это занадобилось Гераське? — подозрительно спросила Дарья Тимофеевна.
— Узнавал о Конкине… О здоровье.
— Эйшь, — засмеялась она, — нежный!
Люба была горда, что самолично-отбрила «Гераську»; она не могла знать, что, желая оставить колхоз, без шума перейти в другой, но нарвавшись на оскорбление, он психанет, кинется разнорабочим-незнайкой на гидроузел, где печать превознесет его как героя-патриота, который век пробыл в поле, а нынче не утерпел, рванулся сердцем на великую стройку; и он будет матюгаться, читая о себе, а земля потеряет редкостного умельца.
«Нет! — чуя за спиной крылья, думала Люба. — Руководить не так уж трудно!»
Черненкова села на ее стул, усадила появившуюся Милку Руженкову, распорядилась, чтоб Люба попроворней достала им решения вчерашнего исполкома. Конкин, мол, слег и действовать надо ей, Дарье Тимофеевне, и комсомольскому богу — Руженковой. А Любаша, канцелярская-де крыса, пусть откопает им протоколы.
Стараясь говорить без запинки, Люба сообщила, что осталась за председателя и что записанное исполкомом будет выполнять она лично. Черненкова даже крякнула. Мигнув Руженковой, поинтересовалась: откуда, к примеру, по мнению нового председателя, брать куплеты для самодеятельности, внесенной в решение?
— Привлечем старика Фрянскова, Лавра Кузьмича, — ответила Люба. — Для побрехачек сочиняет, почему для нас не сочинит? Только поднести б ему из кладовки стакан-другой.
— Да у тебя не башка, а Совет Министров! — изумилась Черненкова.
О Лавре Кузьмиче Люба бахнула неизвестно как, по наитию, и, продолжая плыть на той же волне, удивляясь собственным действиям, послала сельисполнительницу за Лавром Кузьмичом, принялась обсуждать с оживившейся Черненковой, что́ из записанного вчера поручить правлению или активу, что́ комсомольцам Милки Руженковой, а когда привели Лавра Кузьмича, сама объяснила ему задание, сказала и о выпивке, которая не пропадет, и о хористках, которые завтра будут ждать его на репетиции.
Чернильные пятна на столе были прежними, арбузное семечко, запавшее в щель меж досками, оставалось тем же, а Люба чувствовала себя другой. Было здорово три часа кряду сидеть с секретарями партийной и комсомольской организаций, обсуждать и оперативно выполнять план агитационного наступления. Агитация — участок решающий!
После ухода секретарей появилась лично Настасья Семеновна Щепеткова, заметила, что агитация — это неплохо, но надо бы и работать… Инженеры приступают к описи общественного сектора, а тут и в секторе частном, уже законченном, так понапорчено, что приехал следователь-полковник, вот-вот в Совет припожалует.
Люба давно была по-девчачьи влюблена в Щепеткову, в ее резкие на темном лице, будто синькой подсиненные зубы и белки; Любу покоряла эта уверенная в себе председательница, хотелось повторять ее неизменно медлительные, властные движения, и с такой же как бы горделивостью одеваться. Вот и сегодня, в метель, народ кулёмал на себя что ни по́падя, лишь бы теплей, а эта была в коротком, присборенном в талии кожушке, в козьей шали, брошенной на затылок, открывающей со лба тугие, совсем цыганские волосы, засыпанные снегом; и было очень обидно, что Любина агитработа не вызвала в гостье радости.