Он горячо забормотал что-то просящее, несуразное и, озираясь назад, поверх поднятого воротника, отгораживая собой Любу от возможных прохожих, стал заталкивать ее в угол между забором и стеной сарая. Несмотря на сумерки и поземку, Люба увидела, какое у него обессмысленное, мутное выражение, сходное с выражением быка на случном пункте. Она поняла: с Василием происходило то, что как великое счастье обещали ей женщины-советчицы: «Ты, милая, жди. Мужик — он без бабы долго не выдерживает».
Любе всегда были отвратительны положенные меж супругами отношения. Она сносила это лишь потому, что это полагалось в семейной жизни, как полагается в амбулатории вырывать больной зуб. Она не отказывала Василю, когда он был человеком, но сейчас он был настолько животным, что в ней исчез даже ужас.
Продолжай она бояться, Василь наступал бы. А теперь она оттолкнула его, зашагала, и он бежал рядом, повторяя одно и то же, словно заскочившая патефонная пластинка: «Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста», и обессмысленно пытался останавливать, домогаясь своего здесь же, прямо на улице.
Люба сознавала, что он был мужем и, значит, в своих домогательствах, в сущности, был прав, но она не могла быть справедливой. Она уже отмучилась во все ночи за его глухой, в бязевой солдатской сорочке спиной, она отплакала его и втихомолку в конторе, и навзрыд в темных переулках, и теперь — дотла выгоревшая, пустая к нему — лишь ушами вбирала его бормотания, а душой думала о себе.
Разве знала она любовь?! Были сковороды, которые она начищала золой, вырывая из рук свекрови, заслуживая этим похвалу и смягчая свою вину бесприданницы; была мечта усвоить кугутские замашки в доме, принять их в обмен на доброту свекрови, на привязанность несмышленых Гришки и Леньки; было спокойствие, когда Василь, входя к ней перед сном, оставлял двери открытыми ко всей остальной семье, и тоска, когда он, сам смущаясь, притворял за собой дверь, обеспечивал на ночь уединение… Это можно было терпеть, пока не вторгся Волго-Дон, не привел семью к оскорблениям, драке, затем к разделу вещей, к тачке с барахлишком… А ведь было в мире, что писали женщинам в альбомы:
Как связать это с прыгающей по колеям тачкой, на которой Люба повезла от Василя свое трюмо и чемоданишко? Как связать с Василем, который после комсомольского собрания выругал Любу матом?
Сейчас она не поворачивалась к нему, забегающему с боков, деревянно отмечала, что он — здоровенный, как трактор, — лишь потому не крутит ей руки, что видел уважительность полковника к ней и боится, но все же знает свое право мужа, отмеченное в документах, еще не вычеркнутое из документов, и желает получить законное, сопит на ветру… Все было душным, безысходным, даже не являлось желания разжать рот. Все-таки она выдавила:
— Уходи.
Выдавила, наверно, даже не с омерзением, а с такой мертвой деревянностью, что Василь очнулся, отстал.
Бродила она долго, безразлично. Но по «астраханцу» очень уж безразлично не походишь. Поземка физически выбивала из головы отупение. На его место вливались мысли, и Люба стала плакать. Плакала оттого, что разведенка, и оттого, что целый день не ела, и оттого, что все было непосильным с самого начала, с разоблачения Живова, соратника ее отца.
В какой именно момент и почему как раз среди плача блеснуло облегчение — она не поняла. Но становилось ясным, что больше не будет спины в бязевой ночной сорочке, что Василь отбит. Не только на этот час, а на все ночи, вообще на все времена, ждущие ее в жизни!.. Хотелось еще больше, но уже по-другому разреветься. Хотелось распахнуть дверь в каморку Гридякиной, охватить ноздрями запах супа, сбросить настывшие галоши, ощутить пальцами горячий, ласкающий черенок ложки, наполненной варевом. Да, домой! Только забежать сперва в беспризорный двор Конкиных.
Люба была из той сельской молодежи, которая, с детства занимаясь науками, не отличает кнута от хомута. Сейчас в сарае Степана Степановича, выдаивая рвущуюся козу, дергая ее соски, она мучила себя и ее, но когда струи, начали ударять не в пол, а в стиснутый коленями подойник, когда и коза и лошадь напились вытянутой из колодца воды и припали к наваленному сену, она почувствовала себя героем.
В комнатах, куда Елена Марковна вернется только завтра, на стеклах нарос лед. Люба составила цветы с подоконников, досыпала доверху печь, подставила таз с водой на случай — выпадет уголек; напоила козленка парным молоком, устроила ему из старого ватника гнездо. Теперь к Гридякиной! Только глянуть мельком по дороге — не сорвались ли курсы?