Вечером на кухне Фрянчиха вынула из печи на стол сковороду с запеченным лещом, хвастливо сообщила умывающемуся после работы мужу:
— Сношенька вот добыла тебе свежака.
Дмитрий Лаврыч ел, шевеля бровями и ушами, смотрел на Любу, которая вынимала из чемодана, раскладывала свои карандаши, бумагу, стопки учебников.
— Редкостная у тебя канцелярия, — усмехнулся он, — богатая.
Люба съежилась. Мгновенно заговорила сиротская привычная ущемленность, заработали мысли: «Это он потому смеется, что явилась я на готовое, ничего не принесла в дом, кроме «канцелярии»… Отчего бы еще ему смеяться?.. Раз так, часу здесь не останусь. Хоть к тетке Лизавете, хоть на улицу, а уйдем с Василием». Она подняла от чемодана голову, с вызовом сказала:
— Я еще и в институт поступлю!
— А нам вот, — перестав жевать, опять усмехнулся Фрянсков, — не светит с институтами. Я, Люба, насчет личной подготовки дубок дубком. Туго, брат, мне… Беру почитать литературу по своей агрономии — селекцию или почвоведение — и не тямлю, не охватываю. Особо если теория — будь она, черт ее матери, про́клятая! — когда и так ее всю повернуть можно, и вовсе навыворот, совсем на противоположное… Здесь же в ее главной сути надо разобраться, а я на другое битый час трачу — на простую грамотность.
Он отер тряпкой масленые пальцы, погнал от стола Гришку и Леньку.
— Ты, Любаша, повозилась бы когда со мной. Взяла б шефство, а?.. По дружбе, по-соседски, — попытался он шуткой прикрыть смущение и не казаться просительным перед слушающей Фрянчихой. — Практика у меня ничего, крепкая. Мне бы к ней образование… Не такое уж, конечно, как у тебя, а хочь маломальское.
Василий в праздничном костюме, снова надетом к вечеру, шагал здесь же по кухне и незаметно для отца подмигивал жене: вот, мол, Любаша, как старые хрычи у нас просятся. Когда он снял с гвоздя кружку, пошел в сени напиться, Люба выскочила за ним, неожиданно для самой себя крепко обхватила его за шею, целуя, не попадая в темноте неумелыми губами в губы.
Глава четвертая
Председатель райисполкома Орлов был по своей деловой хватке, по складу воли работником широких, по крайней мере областных, масштабов. Как же попал он в район, на тесную, незначительную для него должность?
Двадцать с лишним лет назад, на заре первой пятилетки, Борис Орлов был долговязым ясноглазым пареньком — наборщиком крупнейшей ростовской типографии. В его анкете стояло: «Из служащих». Он по-мальчишески остро страдал, что не «из рабочих» или хотя бы «из крестьян-бедняков», и по принципиальнейшей убежденности носил армейский ремень, защитную гимнастерку, а вместо туфель лосевые бутсы ни шипах. Он был секретарем комсомола, режиссером драмколлектива «Синяя блуза», членом профкома, председателем Осоавиахима, МОПРа и многого другого.
Орловы (отец — бухгалтер, мать — домохозяйка) имели на окраине города свою хибару с коровой и фруктовым садочком, но Борис, презирая собственность, жил при типографии в молодежном общежитии, где в тумбочке у каждого — ворох газет, стиранные под краном, сушенные у батареи трусы; на стене — одна на комнату общая гитара, а в самой комнате — непрерывный грохот голосов. Здорово умел Борька Орлов сагитировать поголовно всех хлопцев то в свой драмколлектив, то в общество спасения на водах, то на культвылазку в село.
Скоро Орлов был на освобожденной комсомольской работе, а еще через год — на партийной. Все решения, которые он проводил в жизнь, были решениями самой партии, и как руководитель, борясь за них, неся обязанностей больше, нежели его товарищи, он креп, у него наращивались мускулы вожака — человека, профессионально идущего впереди и берущего на себя больше других. Для пользы общего дела он научился теперь придавливать личные привязанности или антипатии к подопечным, улыбаться, когда хотелось злиться; натренировался в нужную для дела секунду зажигать себя, чтоб зажечь других.