Пока эти речи были теорией, словесным спортом за чашкой чаю, отношения были прекрасными, но едва Сергей начал претворять суждения в практику — дружба с Орловым обернулась враждой, работать Сергею стало трудно; новый друг, Конкин, не сулил облегчений, тянул к еще более тяжкому, а трезвый голос с убежденностью звал на оставленные позиции.
Как прочно с этим голосом!.. Особенно прочно с ним дома, где душа свободнее, потому уязвимей… Вот не засорять бы галиматьей мозги, брать бы по вечерам на колени дочурку, уже умытую для сна, с зубенками, пахнущими мятой. Ведь такая глупая: до сих пор, несмотря на крики матери «не глотай!», заглатывает мятную пасту, когда чистит зубы. Надо педагогично возмущаться, а ты возмущаешься, потом, запустив руку под платьишко, гладишь пух на Викиной спинке. Шура говорит: это младенческий, со временем вытрется. Всеми пальцами начинаешь нажимать на гибкие детские ребра — «играть на баяне», и оба к носу нос хохочете в лицо друг другу, и ты слышишь и волны мяты, и зубчик чеснока, сгрызенного до этого Викой, и, кажется, ириски; и до чего чисты, изумительны эти вместе со счастливым визгом идущие запахи, и как прав голос, напоминающий, что ты не только ответработник, но и семьянин и не обязан заниматься вздорными идеями всяких Конкиных, волноваться и суетиться попусту.
Хорошо не суетиться!.. Здорово, приехав в командировку в Ростов, сидеть, никуда не торопясь, в компании институтских друзей — необветренных горожан, передвигающихся только в троллейбусе, а если ногами, то лишь по асфальту, и, вытянув свои «стайерские» окрепшие ноги, снисходительно посмеиваясь, травить о своей дикой для них степи, что, мол, завершим строительство — превратиться она почти в Париж, а вот пока в соседнем районе ночью во время сессии волки у самого исполкомовского здания разорвали двух коней в тачанке военкома. Все деятели прибыли в машинах, а этот казачьим способом — и на́ тебе!
Да, можно и балагурить, и легко дышать, как было только что, когда без шофера ехал он сюда, в больницу, и две заснеженные девахи вдруг замахали ему сквозь летящую за стеклами метель: «Подвези, парень! Оттарабанил хозяина, теперь нас подкати». Обе, смазливые, плюхнулись в машину — одна рядом, другая позади; видно по кружевным наколкам из-под платков, официантки районного ресторана, смеющиеся от приключения, готовые сегодня же прийти на свидание или здесь же, на месте, платить за проезд поцелуями, не люби он Шуру, хоти он этого. Честно, он, может, в какие-то секунды хотел, резко бросал машину от сугробов на сдутую дорогу, отчего его и официанток кидало, было весело, неожиданно, а голос добродушно смеялся: «Человек — не механизм, человеку надо отвлечься», — и был он даже по звучанию приятней, чем у Конкина, голос которого сипел.
Сергей с неприязнью наблюдал за всплывающими в банке пузырями.
— Работника безответственней вас не найдешь, — повторил Конкин.
Его планы «бросаться» удавались ему всегда. Удавались и сейчас. Сергей с яблоками, так и не вынутыми из-под халата, сидел перед ним, лежащим на боку, остроплечим под простыней, и думал о сущности этого человека. Каждый деятель любого масштаба выбирает обычно свой стиль. Вероятно, Конкин выбрал воинственность просто из-за психопатического своего характера, требующего склок, драк, наскоков на окружающих… Думать так было приятно Сергею, и лишь мешали мысли о себе самом.
«Что же все-таки выбрал ты, Сергей Голиков? Безразличны ли тебе кореновцы? Если безразличны, зачем ты держал за них столь радующую тебя речь? Зачем бил в этой речи Орлова и поддерживал Конкина? Конкин загибщик. Орлов бурбон. А кто же ты сам? Среднее пропорциональное?»
— «Интернационал», партийный гимн, помните? — спросил Конкин и, подняв с подушки голову, уничтожающе оглядывая Сергея, полузаговорил, полузапел сиплым голосом:
— Что вы меня накручиваете? — сморщился Сергей. — Вы-то сами знаете, что делать с кореновцами?