— Давай закусим, Шурик, — будто между прочим сказал он, испытывая могучее желание поесть горячих котлет, жирного, горячего борща.
Шура выскочила в промерзшие сени, долго чиркала там спичками и вернулась с баночкой заледенелой простокваши.
— Как я рада, что нашла молоко и не надо готовить. Ты ведь любишь кислое молоко!.. А чего ты смеешься? — подозрительно посмотрела она.
Сергей отшутился, достал из шкафа две ложки и засохшую булку и начал прямо из банки есть вместе с Шурой простоквашу, стараясь оставлять ей верхушку.
За этим занятием и застал их Орлов.
— К вам дозвониться — целое дело, ребята! — оглядывая, что новое сделали Голиковы в квартире, говорил Борис Никитич, нравившийся Шуре своей словно бы маршальской осанкой, голосом, римским носом.
Шура гостеприимно подвинула Орлову чурбак, покрытый заячьей шкуркой. Чурбак, в необитой коре, в лесных зеленых лишайниках, был найден на чердаке; невыделанная шкурка (с ушами, усами и хвостом) по случаю куплена за углом на базаре. Шура сама приколотила ее, считала, что получилось чудесно: чуть-чуть по-охотничьи, в стиле станицы.
Орлов незаметно потрогал шляпки гвоздей — не порвать бы брюки, похвалил вкус хозяйки, сел, начал рассказывать Голиковым о своей поездке по выселяемым хуторам. Он называл Сергея на «ты», а Сергей говорил ему «вы».
Орлов расспрашивал, что случилось без него за эти два дня, и советовал, как бы следовало поступать Голикову в другой раз.
Борис Никитич наслаждался и ребячливым видом одинаково худеньких, будто подобранных один к другому супругов, и неустроенностью в их доме, и общим, позабытым уже ощущением чего-то вроде бы комсомольского, свойственного когда-то и ему. Он и сам держался сейчас перед супругами молодым. Энергично двигая сильными пальцами, вставил в папиросу желтую антиникотиновую ватку, продвинул ее внутрь мундштука спичкой, закурил. Ему льстило внимание Шуры, нравилось уважительное и, пожалуй, робкое отношение Сергея. Хотелось, покидая район, щедро отдать этому неоперенному пареньку все, что создано здесь собственной головой, своими руками. Получай, миляга, в наследство. Сейчас не поймешь, а после разберешься, что тебе подарили. Борис Никитич улыбался супругам и, похлопывая крупными пальцами по отворотам своих фетровых светлых бурок, выкладывал соображения о том, как Голиков «назло врагам» поднимет район в первую же посевную, опираясь на его, Бориса Никитича, труды. Говоря с горожанином Голиковым, Орлов педагогично избегал сельскохозяйственных терминов, пользовался общеупотребительными простыми словами, старался, чтобы парень ухватил в экономических перспективах района основное — железную политическую суть.
Сергей кивал, понимал, что слова Орлова очень верны, и в то же время спрашивал себя: «А все-таки на черта мне все это надо?..» Еще в первый день, знакомясь с Орловым, Сергей абсолютно четко сказал ему, что не интересуется ни сельским хозяйством, ни вообще работой в районе. Орлов тогда философски хмыкнул: «Все, кого присылают на периферию, такие. Обомнется».
Так что же Сергей добавит сейчас? Смешно же ему, секретарю райкома, пускаться в душевные излияния перед председателем исполкома, объяснять, что он, секретарь, видите ли, с самого детства мечтает быть конструктором самолетов… А если не хватит юмора и в самом деле начнешь распинаться, то объяснишь ли все? Расскажешь разве, как у тебя, еще двенадцатилетнего школьника, холодели ноги и мокрыми делались ладони, когда выпускал на земле из рук крылатую заведенную модель, когда пропеллер с накрученной до отказа резиной вдруг становился живым, сразу невидимым и самолет начинал бежать? Он поднимал мелкую угольную пыльцу, которой усеяны даже самые чистые дворы Новошахтинска. Он брунжал. Он был чудом. Месяц назад, когда его не существовало, он был уже продуман, создан тобой в мыслях. Но пока он только бежал, а еще не взлетал, и ты уже отчетливо видел, каким будет следующий… От этого счастья творить не могло оторвать ничто на свете.