Конкин делал строгий вид, призывал к серьезности.
— Чего серьезного?! — протестовали мужчины, косясь на колхозное вино, зная, что заправишься — способней дебатировать. Да и личные, прихваченные в дорогу поллитровки перестанут оттягивать карманы, мешать жестикуляции!.. Привыкнув за время обследований ублажаться на легком воздухе, люди сыпали волго-донскими оборотами:
— Пропустим в нижний бьеф и благословимся к разговору.
— До ажура все обговорим. По-стахановски будем говорить.
Сергей Голиков задолго до партконференции видел, что под его руководством творилось в затопляемых колхозах.
Колхозы — коллективные хозяйства — перестали под началом Голикова быть коллективными хозяйствами, превратились в коллективные говорильни. У разведчиков и выезжающих с ними вольных охотников диспуты приняли особо завлекательный характер. Прибыв на очередное место, до осипения наспорясь, они по добрым станичным правилам — не держать винную посуду наполненной — осушали ее и, шумя еще больше, обнимаясь, поворачивали домой, чтоб назавтра снова правиться в следующие развеселые рейсы.
…Что ж, он сам, глава райкома, собственными руками выпустил из бутылки разухабистого духа. Следовало еще давно, еще до конференции, заглянуть в больницу к Конкину, обсудить ситуацию, но после первого посещения не хотелось снова рвать нервы. Со дня конференции прошло трое суток. Сергей, рискуя билетом, ждал, что в станичниках пробудится совесть и они сами, без окрика, сдвинутся с места. Но совесть не пробуждалась, они дебатировали и гуляли, будто доказывая, что они не просто колхозники, а казаки, что недаром со времен царя Петра славятся они эмблемой: нагой, до нитки пропившийся рубака верхом на винной бочке… До чего нелепо измочаливать на них сердце, если они сами плюют на свою участь. Как легко управлять, когда дух взаперти!.. Сиди этот дух невыпущенным, потури Орлов в шею переселенцев — они б давно обживали новые участки.
— Получается, истина за Орловым? — спрашивал Сергей Степана Степановича, подъехав на пустошь и отозвав его от рвущейся к веселью толпы.
Раскаленный проработкой на конференции, возмущенный колхозниками, за которых клал там голову и которые теперь и не думали почесаться, Сергей обмерял взглядом Конкина — улыбчивого, сияющего во все лицо. Значит, плевать не только колхозникам, но и близким друзьям, которые науськивали, а когда линия Орлова — Капитонова взяла верх, разбежались. Расхлебывай сам.
— Персонально мне не требуются никакие пустоши! — чеканил Сергей, сдерживая голос, так как вблизи топтались ждущие выпивки хуторяне. — Да если кругом такая разлюли-малина, то зачем мне вообще это секретарство?!
— Вы смотрели, — спросил Конкин, — фильм «Золушка»? Там король, чуть где ему не так, дерет с головы корону, трахает об пол: «Не желаю быть королем»… Да неужели ослепли? Неужели заметило вам, что победа одержана!
Сияя, он говорил, что, конечно, тетка-переселенка не Долорес Ибаррури и рядовой переселенец не Карл Либкнехт. Они крестьяне. И потому тянут кота за хвост, примеряются: «Не сдешевить бы…» Но ведь именно то, за что дрался Голиков, свершилось: переселенцы уже не пешки Орлова, а хозяева! И уже облазили все собственным глазом, уже созрели для выбора.
— Вот и дайте им пропить по-казачьи старые хутора, — говорил Конкин Сергею, на которого уже надвигались мужчины, требуя дернуть с ними по маленькой.
Сергей буркнул, что у него бюро, махнул всем рукой, включил скорость.
— Раскубривай, Степаныч! — галдели колхозники и в доказательство, что с переездом решено, отшвыривали сапогами снег до черного грунта. Мол, наглазно же — зе́мли способные. Да и разведчики докладывают, что ни попелухи, ни кучугуров, ни хрящей нет; одни черноземы. А Подгорнов?.. Что Подгорнов! Чего сиженные углы нюхать, когда вот она, широта.
Действительно, широта распахивалась в весенних прозрачных красках; и хоть землеробу краски ни к чему, а все же, когда они особенно легкие и по травинам скачут пичуги, цвенькают, не боясь людей, словно приветствуя, — сердце людей мягчеет. Из принципа-то следовало б возражать, так как сами зимой затюкали пустошь. Но, с другой стороны, и зерно не в принцип придется кидать, а в землю. И главное, раз по своей воле, сами, дескать, бракуем да опять возвращаемся, то, значит, такое желание нашей колхозной пятки, такая наша личная фантазия!
— Раскубривай.
Но Конкин отлаивался: мол, голоснуть — дело секунды, и тогда любая выпивка не пьянство, а лекарство.
— В шеренгу по четыре, кореновцы — направо, червленовцы — налево, станови-ись! — запел он, раскинул руки, показывая, какому хутору куда; и народ, загораясь игрой, пихаясь, греясь на снегу, стал разваливаться на две половины, не умея из-за баб выровнять шеренги.