— Предколхозов! — перекрывал галдеж Конкин. — Ваших голосочков не слышу.
— Р-р-равня-у-айсь! — подмигивая, раскатился червленовский председатель, армейски-наторенно, спиной назад пошел перед червленовцами, а Настасья Семеновна, отучась за последние месяцы шутить, чувствуя, что окажется смешной, если не бросит серьезность, по-генеральски надула щеки, крикнула, вызывая общий гогот:
— А ну, равняйтесь!
Перед Конкиным стала Дарья Черненкова, объявила, что цирка не допустит.
Дарья всегда самой кожей чуяла опасную самостийность Конкина, живущую в нем, в его выкормышах — Голубове, Любе Фрянсковой, поражалась: отчего секретарь райкома, будто ослепнув, не берет их к ногтю?.. Все же, пока дела шли в русле ее бюро, она поддерживала, даже превозносила Конкина. Но когда на партконференции верх взял Борис Никитич — железный, единственно удобный Дарьиной душе, — она повернула на сто восемьдесят. Сейчас, в степи, искупала былое либеральничанье, держалась за формулировку Орлова, что «гайдамаки» всяческими фокусами мытарят колхозников, тянут на отдаленную пустошь, когда в одном шаге лежит хутор Подгорнов, где такие же как всюду, «советские земли, советские золотые люди»; поэтому Дарья восставала против пустоши.
— Не будет, — гаркнула она, — цирка!!
— Зачем шуметь, Даша?
— А что я с тобой, мелодично должна?! — отчетливо, чтоб слышали обе шеренги, чтоб рассмеялись и тем поддержали ее, ответила Дарья. — Выпить? Пожалуйста! Пейте, товарищи!! А для собрания положены стулья, помещения. И ты, Степан, дурей себя не ищи.
Конкин галантно вручил ей Устав сельхозартели.
— Ищи, лапушка, пункт: незаконность собраний на свежем воздухе, — и лейтенантски скомандовал председателям: — Р-р-рассчитать людей по порядку!
Кворумы в обоих хуторах были, президиумы выбрали бесканительно. Дарья права: на стоячку долго не проволынишь; и главный вопрос повестки — переезд на пустошь — голоснули с ходу. Так же с ходу утвердили заявление на имя хозяина, колхоза «Маяк», — дескать, принимайте в свою трудовую семью, разрешите здесь обосновываться. Все произошло в мгновение. Ошеломительно. Раз — и с закрытием необычайно короткого собрания отрезалось. Аминь.
резко повел Лавр Кузьмич, копируя засватанную, голосящую на плаканках девчонку, в приплясе оставляя на снегу вмятины деревяшки, но его оборвали:
— Сберег, хрыч, одну ногу — катись, пока целая!..
Лишь ломая шеренги, ощутили хуторяне, что они — от века коренные донцы — кланяются пришлой иногородщине, деревне Маяковке. Не станице. Деревне! Десятки лет и умом и самою уже душой думалось старикам, что нет ни коренных жителей, ни иногородних, и вот ворохнулись вдруг в дедовской крови запавшие с ребячества, с царских времен побаски: «То-то хохло-то, мохло-то», «Хохло окаянное. Его хочь перевари, перекипяти — он все хамло». Конечно, это глупость. Это, как проклятый позор прошлого, еще с наипервых дней революции отрубили — прикончили в отряде Щепеткова, а после и на всем колхозном Дону забыли отличать коренного станичника от иного человека. Но а куда ж сию минуту подашься, когда правда и то, что «свекор — он батюшка, да не родный», что народ в «Маяке» грызливый, гутарит не по-донскому, песни не играет, ревет, а все одно езжай туда примаками…
— Раздушаночки-красавицы! Бабочки! — в рупор ладоней взывал Конкин. — Берите в золотые, бриллиантовые свои ручки и кореновскую и червленовскую закуску, раскладывайте общей линией.
Женщины выворачивали вареной птице ноги нехотя, как бы гадясь салить пальцы, перебрасываясь:
— Готовим поминки по самим себе, сами расказачиваемся.
— Девы, стаканов один на пятерёх.
— И что? Друг с дружки потравимся — хоть помрем на старосельях…
И лишь когда повытягивали из бутылей, из горловин забитые кукурузные початки и на морозце потянуло вином, женщины залотошились моторнее, реплики стали меняться:
— На Фрянчиху глянь. Привезла единого куренка, а соседскую колбасу, навроде свое, ломает четвертый уж круг.
— О! И Лидка, Лидка припожаловала! Ей корова не дается доить, такие у нее, у залёпы, ручищи грязные; так она ими за общее сало хватается.
Харч, как на блюда, выкладывался на опорожненные котомки, уложенные на тающем уже снегу; деды с почтением приглашали Полю, супругу бывшего своего командира: