Многих царей пережили вербы. Судя по расщепленным вершинам, по обгорелым вершинным сучьям, они и снарядами были биты, и молниями. Молнии жгли сверху, народ — снизу, с близких от земли дупел, подпаливая на рыбалке в холодные ночи сухую подтрухлевшую сердцевину, и она выгорала, превращая ствол в обугленную изнутри трубу, которая жила, не сдавалась.
Принимали раны и от топора, от пилы. Ветки пилились в разное время, были торцы более свежие, лет тридцати, были и совсем древние — черные с прозеленью, но все ж каменнокрепкие. Перед Голубовым и Еленой Марковной в изломе ствола краснела ржой пароходная цепь. Когда-то, в разлив, швартовалось судно к вербе, обмотали ее матросы цепью, потом почему-то бросили, она вросла; а вот расселся от взрыва ствол, открыл старую цепь в древесном мясе. Звенья фигурные, каких теперь не производят…
Елена Марковна придержала над корнем взмах топора, сказала:
— Посмотрите, Валя, что Ивахненко делает.
Ивахненко легко, будто она картонная, двигал соседнюю вербу, и только малиновое лицо выдавало напряжение. Показывал силушку своим молкомбинатовцам. Заметив взгляды Валентина и подошедшего к жене Конкина, благодушно крикнул:
— Волго-Дону веселей с такой работы. Не то что с языковой.
Но Валентин глядел уже не на него, а на Орлова, проезжающего в «Победе». Орлов щурился через стекло, с колес инспектировал субботник. Валентин ткнул плечом Конкина:
— Ответь. Почему все-таки Орловы с Ивахненками могут процветать в наших условиях?
— А ты, — посмеиваясь, сказал Конкин, — чудило, возьми осот, злейшего врага пшеницы.
Конкин помаргивал от сияния неба, философствовал об осотах, которых черта два загонишь на непаханое, а подавай лишь взрыхленную почву: они на мягоньком цветут. Детеныши культурного земледелия; так сказать, болезнь роста. И не отменять же нам пахоту из-за этих осотов. Конечно, и выпалывать не сахар, корни-то у них поглубже, чем у пшеницы…
Разморенный теплом, потягивающийся, он изрек, что, возможно, Орлов сам по себе рубаха-парень.
— Да плевать, какой он! — взвизгнул Голубов. — Эти дырки, — он тыкал себя в руку, в плечо, в живот, — понасверлили мне, может, замечательные гитлеровские ребята.
— Тоже верно, — согласился Конкин и, определив, что «Победа», обогнув участок кольцом, вернется с разворота сюда, объявил, что эвакуируется, желает подэкономить нервы.
Елена Марковна, глядя вслед мужу, хвалилась, каким он после больницы стал сговорчивым, спокойным, и это представлялось Голубову изменой. Все спокойные!..
«Победа» тормознула возле молкомбинатовцев, улыбающийся Орлов с заранее вскинутой для пожатии рукой шагнул навстречу подбежавшему Ивахненко. Они стояли, оба смеялись, радуясь друг другу, и Валентин напряженно смотрел. Две осотины. Одна — хуторская, науськивающая Фрянсковых, Гуцковых, Ванцецких строчить на полхутора доносы; другая еще злее — районного масштаба!
Валентин встромил топор в вербу, пошел к ним. Они оборвали разговор, выжидательно глядели. Братья по духу. Дружки. Самое же основное — они не единицы, они плодились в любимую Голубовым, обильную свершениями эпоху, как после дождей в тепле плодится комарье.
Голубов встал вплотную. Все трое молчали. Ивахненко наконец шевельнулся, взял Голубова двумя пальцами за воротник гимнастерки, смеясь, поддернул:
— Чего ты, сосед, вылупился, как бешеный баран? Эх, просто было с сорок первого по сорок пятый! Вот свои, а вот оккупанты. Бей их, беги на них, хоть в глазах черно, хоть не сознаешь — живой ты еще, мертвый, но бить надо, надо очищать землю, хоть тонешь, горишь… Да, но какая сволочь объявила, что сейчас не надо очищать?!
Голубов рванул воротник из ивахненковской руки, рука дернулась, звучно клацнула о подбородок Голубова. Отскочив, Голубов схватил с земли неподъемную дровеняку.
— За ро-о-дину! — с вскипевшей на губах пеной закричал он и, то ли перепрыгнув, то ли наступив на упавшего Орлова, кинулся на Ивахненко, и Ивахненко, оглядываясь, неожиданно легко побежал по сухим веткам.
Первой сзади уцепилась Елена Марковна:
— Валя, остановитесь.
Потом подбежали, схватили за руки молкомбинатовские шоферы.
Валентин попросил у них спичку, закурил.
Теперь это обсуждалось. На табурете рядом с Любой сказали, что, может быть, Фрянсковой, которая еще не утверждена райкомом, удалиться? Но кто-то возразил: мол, ничего, пусть поприсутствует. Голубов сидел за столом, где только что была Люба, ни разу за все время не поднял глаз. Еще вчера, на займище, говорили, что он тяжело ответит, но что это свершится — Любе не верилось.