За столом стояла Дарья Тимофеевна, уже не та добрая, что вела прием, а совершенно другая, требующая кары за многое, начиная с грязных бытовых дел, с аморальности Голубова, которую совсем недавно уже разбирали коммунисты.
О шашнях Валентина Егоровича Люба знала давно, но ее почти не терзало, что он занимается этим, грубой физиологией, которая, говорят, положена несемейному мужчине. Другое дело — ушедшая жена Голубова… Она чем дальше, тем ядовитее отравляла Любину жизнь. С каждым днем все достоверней, все яснее представлялось, как Валентин целовал свою красавицу, как та смеялась, отвечала или — что еще ужасней! — отталкивала его, и он просил, унижался… Представляя все это, Люба почти умирала.
Но сейчас было не до этого. «Если в партии, — думала она, — так же, как в комсомоле, то Голубова будут долго прорабатывать, всячески стыдить, а потом в последний раз предупредят и вынесут выговор. Может быть, даже строгий».
Какая ни зеленая, Люба понимала: после превращения колхоза в бригаду, а значит, возможных ломок в бюро Дарье Тимофеевне невыгодно раздувать дело, и она ограничится жесткой своей речью и такими же речами товарищей.
Так оно и складывалось, пока не появился Орлов. За окнами грохотали волго-донские грузовики, поэтому Люба не слышала, как подошла машина Бориса Никитича, увидела лишь его самого, когда он возник, спросил разрешения присутствовать… Все, что началось потом, было мучительно, как приснившаяся душная овчина, наваленная на лицо, не дающая ни дышать, ни проснуться. «Вон Голубова из партии!» Об этом говорили всеми словами… Народным свершениям мешал именно Голубов, и выход был один: изгнать его из рядов, очистить от него ряды!..
Еще в школе, когда изучали французскую революцию, Люба поражалась, как это вожди масс — Робеспьер, Дантон, Марат — шли на гильотину или гибли от кинжала, а какой-нибудь ничтожный тихонький французик-лавочник, переждавший все громы за своей плотной ставней, не бывший ни за якобинцев, ни за жирондистов, а лишь за свое мышиное благополучие, оставался здоровым, преуспевающим, был французским «народом», для которого сочинялись и лозунги, и «Марсельеза», и, позднее, воззвания вернувшихся королей.
Тогда, в детстве, казалось: будь она парижанкой маратовских времен, она б вопила среди улиц, что преследовать героев — это измена. Теперь же, на собрании, молчала. Самым жутким для нее было то, что собрание шло с удивительной пристойностью. Слова Конкина и начальника карьера Солода в защиту Голубова звучали словно бы неприлично, и Борис Никитич на протесты Конкина ответил:
— Зачем же вносить нервозность? Голосование все покажет.
Он пояснил, что сейчас эпоха демократии, а не какой те военный коммунизм с матерщиной, с наганами, и когда Конкин перебил: «Почему о военном коммунизме говорите как о бандитизме?» — Борис Никитич словно бы не заметил, сказал, что мы — руководящая партия, критиковать которую не дано никому; значит, мы сами должны критиковать себя, исправлять свои ошибки.
Конференция района вынесла приговор Голубову, а в этой комнате, говорил Борис Никитич, отыскались такие, кто, вопреки конференции и несмотря на вопиющие новые факты, покрывает погромщика, вместо того чтоб отдать под суд по соответствующей статье.
Говорил это Борис Никитич деликатно, никого ничуть не оскорбляя, и в этом, наверно, было самое страшное. Любе казалось, что Валентина режут. Действуют не простым ножом, а особенным, ватным, которым орудует Орлов, встав над собранием.
Все ужас…
«Нет, — борола себя Люба, — ужаса нет. Права Гридякина: есть подлецы, берегущие свое благополучие, или дураки, не понимающие, что именно на собраниях, то есть когда люди собрались вместе, специально сошлись в единый коллектив, тогда вот и надо, выкладывать истину».
Она подняла руку.
— Я, — заговорила она, — выучила Программу и Устав. Могу повторить наизусть. То, что делается здесь, противоречит и Программе и Уставу. Там нигде не написано, чтоб изгоняли лучших.
Стало очень тихо. Черненкова, чтоб снять впечатление, бросила шутку:
— Ты, наверно, не те конспекты захватила.
— У меня нет конспектов, — ответила Люба, не поняв, что это шутка. — Я считаю: надо или не вступать в партию, или высказывать правду.
— Ну, высказывай, что ты видела на займище?
— Ничего не видела. Увидела, когда у товарища Голубова уже отняли дубину.
— Значит, дубина была?
— Конечно, была. Но если он схватил дубину, значит, так было надо.
— Постой, — загудели уже хором, уже веселея. — А если б он проламывал головы, тоже было б верно?