Сергей не всему верил в словах Бориса Никитича, но отмахивался от неубедительных мест и с готовностью (это было проще) поднимал в себе хорошее настроение. «С деталями потом разберусь, — решал он, — а сейчас и так ладно».
Действительно, вокруг было ладно. В углу уютно лежали автомобили и резиновые звери его дочки (скорей бы уже возвращалась!), в смежной комнате мирно стояли покрытые толстенным стеклом два ящика, так остроумно приспособленные им и Шурой под письменный стол. Сейчас на этих ящиках, на стекле, Шура расстелила скатерть, решив поить чаем там, в «кабинете», и, выходя за стаканами, незаметно для Орлова крепко сдавила маленькими пальцами плечо Сергея: не сердись, мол, Сережка, я погорячилась. Домашние хозяйственные дела у нее, как всегда, не ладились, но она не расстраивалась, а, наоборот, демонстрировала это — весело вертела в пальцах сахарницу, не зная, куда ее поставить, встряхивала кудрявой головой на нежной длинной шейке, и Голиков любовался женой.
— А ложек не хватает, — смеялась она. — Ничего. Будет как на пикнике, ладно? Борису Никитичу, так и быть, дадим уж! — Она совала в стакан Орлова свою ложечку со следами плохо отмытой простокваши.
Орлов благодарил, однако чаю категорически не хотел. Прощаясь, он отечески щипнул свитер на животе Голикова и посоветовал браться за дело. Хоть Голиков, мол, и обижается, что его райкому уделена незначительная роль в Волго-Доне, а оно не так. В этом Голиков убедится, когда поедет в «береговую» часть района, в переселяемые станицы.
— Только, — предупредил Борис Никитич, — будешь на собраниях, смотри!.. Пока решение не вынесено, не показывай там своих эмоций. После решения покажешь.
— Почему? — спросил Сергей.
— Потому что твое слово — инструкция. Точнее по смыслу если — приказ. Ты высказал мнение за переезд в какой-нибудь Загорнов, а сложится, что они поедут в Задонсков. Вот и ошибся. А руководителю это смерть. Ему, голубок, запрещено ошибаться.
Глава пятая
В четверг в колхозе имени Щепеткова состоялось общее собрание.
Настасья Семеновна и парторг Дарья Черненкова шли домой последними. В небе, прокаленном сухой стужей, вокруг луны мерцал обруч — к еще большему морозу. Было поздно, но вдоль улицы светились щели ставен, — видно, пришедшие с собрания люди растолкали сонных домочадцев, обсуждали новости.
О переселении, о том, что здесь будет дно моря, говорилось давно. Сотни раз передавало об этом радио, печатали газеты, докладывали приезжающие лекторы. Разговоры в Кореновском то утихали, то — после очередных официальных сообщений — начинались опять. Всплывали слова, пугающие непонятностью: «зона затопления», «переноска берегов» и памятное с войны, совсем страшное «эвакуация»; но что это коснется лично их, захватит в числе прочих ихний хутор, все-таки не верили.
Сегодня Орлов огласил решение, торжественно поздравил с будущей счастливой жизнью на новых местах. Поднимая над головой руку, он громко говорил о сбывшейся вековой мечте людей-мыслителей, о новых, неизвестных тут прежде растениях, что зацветут теперь на орошенной земле, о великом торжестве человека над природой.
Переселение срочное. Завтра же начнется опись домов, даже заборов, погребов и колодцев. Прибрежные левады, сады, леса на берегах и островах — рубить. Все снести, сдать весной государству чистое дно.
«Ясно, — шагая рядом с грудастой, высоченной Дарьей, в уме прикидывала Щепеткова работу. — Создадим бригады, с эмтээсом договоримся насчет тракторов. Снесем».
Настасья Семеновна шагала, смотрела на дома, на деревья, черневшие за каждым домом, уходившие в глубь дворов. Хоть ветви голые и на небе луна, не проглядеть — сплошным лесом спускались сады к невидному отсюда, заледенелому ерику. Там, на берегу ерика, против каждой усадьбы нарезаны огороды. Грядки низкие, все лето сырые, в самую жару не надо поливать ни капусту, ни темные на солнце, скипидарно-пахучие кусты помидоров, ни тугие баклажаны.