Сергей объезжал берег, понимая, что спокойней бы «не знать», что сажают новоселы, пребывать в райцентре, как это делает Орлов. Пройдет номер с чубуками — Орлову плюс. Не пройдет — Орлов доложит: «Секретарь райкома не только не согласовал с исполкомом, а даже не поставил исполком в известность». И ведь истину доложит!..
Отрывая глаза от лунок, Сергей видел разгуливающих поодаль лошадей. Свободные от хомутов, охваченные после зимней конюшни вольным простором, лошади нежились, на их спинах по островкам недолинялой шерсти ходили блистающие на солнце стрекочущие скворцы, выщипывали для гнезд ворсу. Жеребята сосали маток; стреноженные матки, прыгая от бурьянины к бурьянине, взбрасывались всем корпусом, и детеныши взбрасывались следом, не отставали от материнского вымени; а вдали, в лагере червленовцев, маячили верблюды — любимцы бывшего червленовского председателя, теперь бригадира, расхаживали на своих мягких звериных лапах, древние, удивительные на фоне привезенных с карьера прожекторов.
Но удивляться Сергею было некогда, следовало долбить.
Уже после второго-третьего удара в руке напарника, крепко выпившего Лавра Кузьмича, появлялся чубук, повисал над головой, требуя места в недоконченной лунке; одновременно притормаживал бензовоз, тоже требовал места, чтоб лить воду. Поэтому Сергей не отирал уже на взмахах лицо, только долбил…
— От дають! — называя его во множественном числе, смеясь, выкрикивала молодуха Ванцецкая, легко орудуя лопатой, и Сергея брало отчаяние от этой ее легкости, от веселой легкости всех окружающих, из которых любой: подросток ли, инвалид, женщина — все теоретически должны быть слабей его, здорового мужчины. Опытный физкультурник, он едва держался, ждал второго дыхания, которое случается при долгом беге, если человеку повезет. Ему порой казалось: хуторяне разыгрывают его, специально из-за него не делают перерыва; тут же он убеждался, что излишне мнит о себе, что его попросту забыли, а вот ему-то давно пора вспомнить свои обязанности в других колхозах и ехать!..
Момента не находилось; Сергей видел, что оскандаливается в труде, к которому ежедневно, зачастую раздраженно, призывает колхозников.
Но все же бог был, второе дыхание секундами появлялось. Оно росло. Чем резче сох пот от жара напряженных, не тренированных на полевую работу мускулов, уже перешагивающих через усталость и отчаяние, тем большее ликование охватывало тело — совсем молодое, быть может, еще растущее, веселое тело, так часто, так противоестественно костенеющее на долгих совещаниях.
— Бей! — орал Лавр Кузьмич, и Сергей бил, смешивал выдохи с выдохами босых учительниц, молодухи Ванцецкой и могучей Дашки Черненковой. Все они, ударяя, будто кланяясь, слепили грудями, прыгающими в вырезах кофт, поражали белизной незагорелых с зимы икр, шли рядом с дедами, с детьми; и Сергей видел: будь посадка мероприятием приказным, дефилируй здесь с руками в карманах поверяющие, именуемые в колхозах американскими наблюдателями, — и не была б работа такой удалой, убили б ее перекуры дедов, бесконечные, вразвалочку, хождения женщин через все поле за кружкой воды.
Спрыгнув с еще не просохшего после грозы жеребца, оглядясь, Настасья позавидовала Конкину: «Сумел, черт! Поднял-таки людишек!..»
— Включайся, Семеновна! — крикнул ей Конкин, орудуя мотыгой.
Красный резкими пятнами, он дышал в сторону от соседей: видно, снова был плох, опасался заражать. Голубов — такая же ка́лечь — выворачивал землю левой рукой, а правая, раненная, направляла лопату. Словно в подборку, с ними шла бабка Поля. Надвое согнутая в пояснице, окостенелой еще с довойны, она зажимала держак внизу, у самого железа, но вся троица вела шеренгу, перекликалась с соседними, и Щепеткова, как солдат, вступивший в строй и — хочешь не хочешь — берущий ногу, заняла участок.
Мимо с вязанками саженцев носилась Раиска. Дома не заставишь побанить стакан за собой, а здесь бежки бегает. Еще бы, раз на митинге спрашивали ее мнение!.. Кума Цата со своим штабом — Лизаветой Чирской, Марфенькой Гуцковой — била лунки, специально оборотясь к Настасье задом. Кончились, мол, денечки, когда мордой к тебе стояли.
А била хорошо!.. Как циркулем, ровняла края, с одного взмаха толкала всей грузностью своего дородного тела; не теряя взмахов, переступала вперед, к следующим лункам. Двигались и прочие крепкие женщины и девки, и замшелые, бог весть с каких времен не сползавшие с печи доходяги. Шли без розгиба. Свирепо шли.