А Степан Конкин думал не о чубуках. Их могло и не быть, вместо них могла быть и картошка и свекла. Важно, что новоселы целые сутки отдавали душу не прежней земле, а уже новой, волго-донской, уже начали к ней привязываться; и свались он, Конкин, снова в больницу — не страшно: дела двинулись. Эх, кувыркнуться б через голову, пойти вдруг колесом перед этими вот древними бабками — такими прекрасными с их седыми космами, с черными морщинами. Давно с бабок этих порох сыплется, сто лет уж не бывали они в поле — и вот выехали! А забывшая обиду Настя Щепеткова! А пацан Голиков!.. Ведь сколько прошло на глазах неопытных секретарей, которые, становясь опытными, давили в себе молодость… А этот вот — брешете! — не задавит!!!
Сумерки чудесно густели, согретая движением, говором, людная степь не была уже пустошью. Люба Фрянскова запрокинула голову, продирала гребнем русые, светлые и в темноте волосы. Из гребня, из волос сыпались искры, и Степан Степанович, перечеркивая собственную жгучую зависть ко всему молодому, злился на дурака Вальку Голубова, который не понимает своего счастья, не смотрит на Любу.
В ночи плеснулись фары мотоциклов — с сева ехали сюда, на ночную смену, мужчины. Салютуя им, кто-то включил крайнюю прожекторную установку, луч уперся в вышину овальным пятном, прокатился по небу, упал, озарил в червленовском таборе лежащих верблюдов. Их горбы были слиты с кустами, а змеиные головы на длинных шеях удивленно, неодобрительно заколыхались. Ударив вдруг вблизи, прожектор высветил враз несколько влюбленных целующихся парочек. Ярко-серебряные, будто горящие среди вспыхнувшей серебряной травы, они под гогот людей шарахнулись друг от друга.
— Осваивается место, — констатировал Конкин.
Он растолкал уснувшего Сергея:
— Да бросьте ж вы наконец дрыхнуть! Поехали по берегу в другие колхозы!!
Глава семнадцатая
О неблагополучии в Кореновском Совете Илья Солод услыхал от следователя. Следователь прибыл на карьер, сидел в конторке. За окном стоял газик с ростовским номером.
— Знаете ли Конкина? Знакомы ли с Голубовым?
Солод отвечал односложно: «знаю», «знаком», а прибывший писал много, покрывал буквами большие листы, лежащие к Солоду вверх ногами. Лобастый, белявенький, лет двадцати двух, он работал строго, верхняя детская губа вспучивалась, точно он держал под ней кусочек сахару.
— Как выступал Конкин против, партии, когда его заместительницу — Любовь Фрянскову — отказались принять в кандидаты?
Илья Андреевич было заорал, потом осекся. Очень уж желторото выглядел приезжий. Пацаненок, какие за жизнь Солода бессчетно являлись под его начало в цех, мужественно лупили молотком, попадая не по зубилу, а по руке, уже и без того багровой от ссадин, и мгновенно косились — не смеется ли мастер?.. Так же косился этот. На лацкане его пиджака белел ромбик, какие носят ребята, окончив вуз. Должно, работает следователем совсем недавно. Илья Андреевич тоже был в таких делах новичком — не судился, даже никогда не был свидетелем.
Он душевно заговорил о кристальности, о редкостной чистоте Конкина, но малец не вносил это на бумагу, стал угрюмым. Затем протянул исписанные уже листы:
— Читайте.
Солод читал о Конкине, который ведет подрывную деятельность в Совете, сколотил из неустойчивых лиц группу. Под его влиянием разложенец Голубов противопоставил эту группу партии, что выразилось в его хулиганском выступлении на районной партконференции. Он же, Голубов, под воздействием Конкина покушался на председателя райисполкома и директора молочного комбината Ивахненко — демобилизованного офицера Советской Армии, депутата. Сам же вдохновитель Конкин, уже не прикрываясь, а демонстрируя свою платформу, заявил на колхозном партсобрании, что истинными коммунистами являются лишь те, кто изгнан из рядов монолитной партии Ленина — Сталина.
— Прочитали?
— Да.
— Подпишите. — Следователь протянул авторучку, и Солод понял: надвинулось Нечто, до этих пор неизвестное ему лично, ходившее мимо. Оно оказалось как смерть. Посылаешь ли эту смерть к едреной матери или, наоборот, постоянно думаешь о ней, а ощутишь, лишь когда подойдет, дохнет… Он одеревенел от легкости, с какой Оно надвинулось, а главное — от подлой похожести на правду в каждой строке.