В больнице, сидя с фонендоскопом, чернеющим из белоснежного нагрудного кармана, Шура поднаторела уверенно принимать колхозников. Здесь же принимали они, и это было трудно. Лишь когда появилась ее пациентка Марля Зеленская, затараторила с ней, своим доктором, о болячках — ну их под растакую качалу, — о погоде и свежей севрюжиной икре, пошло свободней. Не окровеняя браслетки часов, женщины елозили икру по натянутой над ведром сетке, которую называли грохотом. На грохоте оставались прожилки, а чистые икрины падали в крутой рассол, тоже имеющий свое название — тузлук… Севрюжатина шла в котел, рубленная на куски, а сазанов и лещей плюхали целиком, они были лишь исполосованы меленькими поперечными надрезами.
— Покарбованы, — объяснял Андриан Матвеевич гостье.
Он подносил ей парующий половник, предварительно, для остужения, мотал в воздухе и давал «покушать на соль». Из его рук дегустировали и пожилые тетки — густо пахнущие кремом, завитые, кокетливо повизгивающие. Вдоль берега резал волну катер с надписью: «Гидролог», на носу стоял очкастый юнец с представительной, мощной дамой в тугих фиолетовых брючках, и женщины покатывались, вопили очкастому:
— Чё ждешь? Топи ее, как Стенька Разин княжну!
Андриан залил под котлом огонь, позвал к столам. Громобойная рыжая красавица, Шуре сказали — это парторг, распоряжалась, чтоб мужья садились не с женами, а вперемежку, как степовые цветики. Колыхая затянутым в крепдешин бюстом, она плюхнулась возле Голикова, а Шура попала между хозяином и старушонкой, которую тотчас отодвинул сухопарый парняга в морском кителе, втиснулся чуть не на Шурины колени, отрекомендовался:
— Музыченко. Михаил.
Он дал ей полотенце вытирать руки, другое ловко прицепил сверху, на абрикосовые ветки, чтоб заходящее солнце не било ей в глаза, отсунул от нее рюмочку, с деликатностью придвинул огромный граненый стакан. В ней шевельнулось: «Подлаживается к секретарю райкома, показывает ему, повеселевшему с рыжей парторгшей, что и его супруга не из последних…» Но с неожиданной легкостью Шура перечеркнула это. Ей нравились ухаживания Музыченко — явно местного донжуана, — она чувствовала, что похорошела, особенно когда после строго-торжественных слов Андриана Матвеевича: «Дай бог не по последней», — выпила весь стакан. Парторгша переваливалась могучим, затянутым в крепдешин бюстом через спину Сергея, требовала от Зеленской запевать какую-то гостевую. Хозяйке, мол, некогда, запевай, Маруся, заместо нее.
— Правильно, давай, Маруся, гостевую! Нехай и докторша поучится! — подхватили женщины, и Шура, внимательно оглядывая их, ощутила, что именно это ее прилежное, будто у школьницы, внимание вызывает особенную оживленность.
постно и, будто монашенка, елейно повела Зеленская под непонятные Шуре реплики и подзадоривания.
Андриан Матвеевич зажал Шурины уши ладонями, Музыченко отдирал его руки. Зеленская, силясь громче, чтоб Шура слышала тоже, горланила какие-то лихие, заглушённые жесткими ладонями слова; и хохочущие женщины, когда Андриан отпустил уже руки, лупили его по спине.
— Энтиллегент! Спугался повысить семейную квалификацию докторше!
В эмалированных тазах, в каких, на взгляд Шуры, полоскать бы белье, паровали вынутые из котла рыбины. Юшку разливали по отдельным тарелкам. Черная севрюжья икра высилась в солдатских мисках, и Михаил, придвинув ближнюю с воткнутой в центр деревянной ложкой, советовал:
— А вы, Шура, кушайте так прямо.
Голиковым положили в тарелки по сазаньей голове, объяснили, что человек, который съел голову сазана, умрет на Дону, и примета в том не грустная, а, наоборот, означает, что, где бы ни носило, ни мытарило человека, он выдюжит и хоть через сто лет, а непременно вернется к своим донским светлым берегам! Михаил инструктировал, как разбирать на кусочки голову; абрикосы, зацветающие над столом и по всему саду, казались слетевшими на землю облаками, и Шура совсем забыла, что приехала смотреть больного.