— Жируют. И холод их не берет, — с завистью вздохнула Дарья. — Это они ребят вызывают… А как твой постоялец? — Она вдруг пнула Настасью грудью, белозубо улыбнулась: — Дело твое, солдаточка, еще молодое!
Настасья Семеновна удивленно, неприязненно подняла на Дарью по-мужски сросшиеся брови и пошла. У калитки молча рассталась с Дарьей, заглянула в сарай к корове, что не сегодня-завтра должна телиться. Потом поднялась на балкон. Доски балкона даже сейчас, зимой, вымыты, добела выскоблены песком и кирпичом. Под дверью белые стираные мешковины. На другом конце проулка слышно, Дарья растворила свои сени, и петли пронзительно завизжали на морозе. Мороз забирал крепкий. В лицо потягивало чугунное дыхание Дона, сухо подпаливало кожу. Настасья тоже взялась за щеколду, но дверь не толкала, смотрела на белеющее внизу займище.
Вот там, в августовские полдни, возвращаясь по воскресеньям с охоты, останавливался Алексей на той стороне ерика, громко кричал: «Настёнка-а! А ну беги сюда!»
И она шла, а скрывшись за вишняками из глаз свекрови, бежала к нему вниз.
Алексей вброд шел через ерик. Вода до подмышек, пояс с патронами на шее, чтоб не намок, в высоко поднятой руке двустволка, за спиной, вплавь по воде, битые связанные утки. Увидев жену, Алексей останавливался на середине ерика, в теплой воде, счастливо улыбался. Глаза красные от бессонья, губы, поеденные мошкой, оттопыренные, не слушались; гимнастерка, даже шея и скулы — в грязи, в зеленой ряске и тине.
«Дьявол!..» — ахала Настасья.
Алексей смеялся, выходил по колено, бурля водой, хвастливо протягивал связку измятой птицы:
«На! Говорила — не убью. Скуби теперь!» — и, уцепив Настасью мокрой рукой за шею, тянул в воду.
«Пусти, Леша, люди на огородах…»
«Ну и что! Завидки у них? Помогай мужу выйти!..»
«Дай хоть разуюсь», — оглядываясь, просила Настасья и, стряхнув с ног чувяки, шла в воду.
На этот вот карагач, поднявшись к дому, вешала она уток и лысух, на высоко вбитый в кору гвоздь, чтоб не допрыгнула кошка; и с мокрой птицы падали в песок капли, сворачивались пульками.
А еще раньше, девушкой, приходила она сюда, во двор к Алексею, не боясь ничьих разговоров, ни о чем, ни о ком, кроме Алексея, не думая, часами шепталась с ним под карагачем. Теперь карагач рубить…
Настасья чувствовала, как озябли в варежке ее пальцы, державшие железную щеколду. С площади, где гуляли девчата, доносило песню из фильма:
Настасья смотрела на займище. Будто отпечатанные, рисовались под луной далекие вербы, памятные с тех пор, когда, детскими босыми ножонками наступая на колючки, ойкая, бегала она по ежевику, обрывала ее с цепких, режущих кожу плетей… Правее, у озера Зеленкова, где летом ребята ловят раков и когда-то ловила Настасья, проступали закованные в лед сухостои-камыши; угадывались на снегу бегущие от них стежки, по которым зимой волокут хуторяне срезанный камыш в свои дворы. Все было видно по-дневному четко. Даже пятна на лугах, на месте скирд, свезенных теперь санной дорогой к фермам.
«Завтра же начнем возить и от Бирючьих лиманов, — подумала Настасья Семеновна. — А то примемся ломать хутор — тогда не оторвешь на сено ни подвод, ни быков».
Хозяйский ум Настасьи Семеновны работал сам собой. «Часть народа, — решала она, — надо послать на сено, остальных — на вырубку леса. В степи и палка сгодится. Бригадирам дать распоряжение — каждого человека на порубку. Поснимать даже с мастерской и кузницы. Шоферам горючее выполучить, чтоб не стояли из-за нехватки бензина; пока дорога — весь лес перебросили бы на гору!»
Займище с гребенкой Конского леса, с заснеженными песками и болотами лежало внизу, видное до самого Дона, а далеко за Доном, километрах в сорока, опять на морозе светилось небо. Это великая стройка. Каждую ночь теперь непривычно светится тот край. Несмотря на луну, отчетливо стояло над горизонтом вытянутое в линию на десятки километров зарево прожекторов. Оно то пригасало, то, вдруг высоко взлетая, отрываясь от земли, вспыхивало в вершине сполошенными огнями.