Из смежного строящегося двора донесся крик молодухи Ванцецкой, что ихний хряк в форме и можно пригонять дедову свинью. Выпущенная из загородки свинья, будто понимая, что предложила Ванцецкая, нежно взвыла, кинулась на голос хряка рысью…
— Обгуливайся с богом, — пожелал вдогонку Лавр Кузьмич. И, опять поворотясь к Голикову, стал рисовать дальше обиду Никанора Ивановича, который приглашал, бывалочь, плотников-колдунов и вел по адату с этими плотниками…
Громозят они матицу — им матичные подарки. Поднимают на кровлю первую доску, в ней и весу ничего нет, но требуется, чтоб кряхтели: «Не подымем». С мальства видел он, Никаноша, как отец гондобил свой курень, блюл священнодейство; должен теперь и сам Никанор чувствовать: «Дом ставлю. Шаг жизненный. Поэтический!..» А плотнички: «Ой, опять не подымем!» — и несет Никанор кварту самогона, и, для убедительности, что не отрава, лично пригубливает. Однако держит в себе место, чтоб губить также с печником, иначе обидится тот, вмажет — ты и не приметишь! — в дымоход свистелку, будет проклятая свистелка заподвизгивать, скулить ночами; потому и для печника делай спектакли, угощайся с ним!
Перед глазами Сергея высились на соседних участках коробки домов с сияющими на коньках, вырезанными из цинка петухами, а чаще более современными птицами — голубями мира, даже лозунгами: «Миру — мир». Это было художество Лавра Кузьмича, бесспорно угощавшегося в каждом этом доме, явно угостившегося и сегодня и потому наседающего на Сергея.
Из двора Ванцецких возвращалась свинья. Она уже не скакала, не голосила, шла разомлевшая, и Кузьмич, суя в ее сторону рубанком, заорал, что вот так же Никанорова душа желает ублаготворяться. А ты — главный, мол, заправила — отнимаешь это со своими фезеушниками.
— Значит, — тоже заорал Голиков, — твоему Никанору все скверно! Фезеушники душу сжирают, на линолеуме под городскими крышами холодно?
— Отчего же под крышами холодно? — спросил Лавр Кузьмич. — Уложил на полати настилу потолще — и не замерзнешь. Зато этернит — это противопожарность. Или линолеум! — оживлялся он, стукая оземь деревянной ногой. — Линолеум же не надо песком да кирпичом тереть. Думаешь, бабе легко струганные полы тереть? Сам попробуй!.. Да и младенца нечего с голой задницей пускать. Надень штанишки…
— Так какого ж дьявола ты голову мне морочил?
— Переоценил тебя, вот какого! Считал, что знать тебе надо все, какие есть повороты в психологьи, в мозгу застройщика. Или, по-твоему, оно секретарю лишнее?!
Глава двадцатая
Как в хлебозаготовках, где девяносто пять — девяносто семь процентов плана выполняются легче, чем последние, совсем ничтожные, так и с очисткой «морской чаши»… Эвакуированные, станицы, словно не решаясь до конца оторвать болючую кожицу, держали на старосельях недоразобранные сараи, недовывезенный скарб, прикрытый брезентами, под которыми, будто цыгане в шатрах, упорно гнездились старики, присматривая коров, пасущихся в порубленных затравенелых садах, следя за гусями-утями, что жировали по разливу с молодыми выводками.
Вода давно накрыла не только нижние улицы, но и высокие, бунтовала на горах, где в жизни не снилась, но по самым наивысоким улицам люди, будто заняв оборону, продолжали держаться, хоть бей по станицам из пушек. Вечерами сходились компаниями, играли песни:
Руководство райкома и райисполкома, получив из области по второй серии выговоров, чуть не слезно упрашивало: «Да имейте совесть! Не тянуть же вас за руки», на что люди божились нонче же все выполнить, но так и тянули б эту резину, когда б не грянули сведения, что из-под Воронежа, с верховьев, движется основная, «русская» вода, и когда б в каждое староселье не пришли автоколонны с расписаниями — какого числа, с какого часа по какой очистить данное место.
Хуторам Кореновскому и Червленову выпал срок: 31 мая, с пяти утра. Накануне стала подходить техника, а из пустоши, понимая, что шутки кончены, явилось все население, оглядывая чужих шоферов и грузовики, строящиеся в шеренгу. Будто в войну, когда на пушках блистали свежей краской звезды, указывая количество подбитых танков, красовались сейчас звезды на волго-донских грузовиках, соответствуя тысячам пройденных километров; и эти звезды, стрельба моторов, сигналы будоражили душу.
Обойдя с приехавшим Елиневичем хуторян — дескать, готовьтесь, — Настасья Семеновна вошла на свое подворье. У нее был гость — прибывший на неделю Тимка. Из-под листов фанеры, укрывающих невывезенную мебель, торчали его ноги: он отдыхал после обеда. Настасья Семеновна тихо взяла пилу, принялась расчленять сваленный осокорь. Целиком завтра не попрешь. Над ее головой остановился сын.