Оттуда пойдет сюда море, затопит все, что лежит перед Настасьей, и даже самый колхоз, где она председательствует. Огни переливались, их отблески играли на стене дома, на балконных крашеных перилах. Ставил перила на место старых Алексей, и было это, казалось Настасье, совсем недавно… Несколько дней подряд, заезжая на час пообедать, строгал Алексей заготовки, но уже болел, через минуту всегда сбрасывал китель. Боясь показать, что это от слабости, деловито говорил:
— Настёнка! Подшила б подворотничок, чего ж ты? — И, огладив ладонью отструганный брусок, любовно обдувал и, вскинув в руках, примерял ровизну глазом, точно целился.
«Перила б не сломать, когда разбирать будем», — вздрагивая от холода, подумала Настасья. Она вошла в дом. Маленькие черные валенки сняла на половике у двери, в носках прошла к припечке, поставила валенки на горячие беленые кирпичи.
— Не спите, мама? — спросила она.
Мать Алексея, бабка Поля, рослая, надвое согнутая в пояснице старуха, чистая, как и всё в доме, жилистыми цепкими руками поставила на стол тарелку, высокий хлеб, сняла с печи кастрюлю.
— Я, мама, не буду есть, — почувствовав к свекрови острую жалость, сказала Настасья и, избегая внимательных глаз старухи, зашла в комнату-боковушку.
Там, на сундуке, спала дочь Раиска, на койке — старший любимый сын Тимур. Назван был в те недавние еще времена, когда детей нарекали даже Эдуардами и Эдгарами. Молодожены Щепетковы так далеко не пошли, но все ж, стремясь к необычному, особенному, записали первенца Тимуром, а позже, поумнев, устыдясь, стали звать Тимкой. Настасья наклонилась к густобровому Тимке, носатому, как Алексей, как все мужчины Щепетковы. Лоб его был прыщав лезущими от здоровья прыщами. На подушке, у щеки, лежала его большая рука, от приоткрытого рта пахло табаком. Мужчина… На двери залика, раздражая нарушением порядка, висело чужое пальто-реглан, из карманов торчали перчатки и зеленое кашне. Уже пять дней живет в залике квартирант Солод, приехал начальником каменных карьеров, открытых за хутором для стройки.
«Черт губатый! — злобно подумала Настасья. — Наших колхозников позабирал на карьер. А нам самим теперь позарез руки нужны рубить лес».
Она постояла около детей, переложила Тимкин пиджак, расправила кинутые комом брюки. Но тянуть с объяснением было нечего, и она вернулась в кухню, сказала, будто только что вспомнив:
— Нас, мама, переселять будут. Дело такое — все станицы переселяют…
Перед утром Настасья раскрыла глаза, не зная, спала она или нет. Ей хотелось не двигаясь лежать, но на кухне уже возилась бабка Поля, и Настасья, чтоб не говорить с ней, решила идти взглянуть на корову. Не любила Настасья свою свекровь. Не поделили они Алексея. С первого дня жизни молодых считала старуха, что сын облагодетельствовал неприметную, всегда исподлобья, из-под сросшихся бровей глядящую девчонку, что красавец сын, который с молодых лет ходит в начальниках, молча несет крест. А Настасья, отдавшая Алексею всю душу и мысли, никогда не подумавшая о чем-то своем, отдельном от мужа, по-женски безошибочного знала, что никто, тем более мать, не отдаст Алексею столько и что поэтому он безраздельно принадлежит ей, Настасье. Бабка Поля на людях всегда расхваливала невестку: дескать, «у Щепетковых все самое лучшее», но в семье не прощала ей сына. Может, если б Настасья хоть теперь уже поплакала перед свекровью, повинилась, все бы между ними наладилось, но она не делала этого из гордости за свое чувство к Алексею.
Она тихо оделась и вышла. В хлеву отдавало теплой аммиачной сыростью, было темно и спокойно. Зойка стукнула о стену рогом, вздохнула навстречу хозяйке. Сытая красавица, драчливая, с пригнутым к глазу кривым рогом, сбитым в драке, она была гладкой и величественной, каких рисуют на плакатах. В темноте ее не было видно; Настасья наугад протянула руку, погладила голову Зойки, на ощупь любуясь, чувствуя под ладонью мигающий большой глаз. Она потрогала вымя, потом раздутый, с набрякшими венами живот коровы и села на чурбак у непритворенной двери. День предстоял трудный. Нужно будет неторопливо, спокойнее, чем всегда, решать вопросы в конторе, на фермах и просто среди улицы, где паникующие люди будут останавливать, требовать ответов и немедленных решений.
Настасья сидела не шевелясь. Она впервые со вчерашнего вечера отдыхала, была без свекрови, без членов правления и Дарьи, молча смотрела перед собой. Борзая сука Пальма, любимица покойного Алексея, просунулась со двора в дверную щель, терлась о руки, и под ее высокими лапами радостно крутился на снегу кутёк, прыгал неловко и мягко, точно в валенках.